«Волапюк неуклюж» написал Александр Пиперски. Но он не уподобил его хливким шорькам Льюиса Кэррола, который совершил, вероятно, самую известную попытку ввести в язык несуществующие слова, подчиняющиеся, тем не менее, всем законам лингвистики. Автор «Конструирования языков от эсперанто до дотракийского» («Альпина нон–фикшн», М., 2017) предлагает воспринимать науку об искусственных языках как младшую сестру лингвистики не отмахиваясь от неё презрительно каноническими трудами Щербы. Дискурс публикует главу, открывающую дверь в удивительное пространство, которое имеет два измерения: цель создания и источник языкового материала. Вы с удивлением обнаружите, что некоторые языки – объекты изучения традиционной лингвистики – созданы волевым решением нормализаторов на основе нескольких диалектов, а не появились привычным «эволюционным» путем.
Нормирование языка как лингвоконструирование
Представьте себе ситуацию: есть люди, которые этнически близки, но живут поодаль друг от друга и говорят на разных диалектах одного и того же языка, причем эти диалекты довольно сильно различаются. Однако им всем хотелось бы иметь возможность читать одни и те же книги, а также понимать друг друга в разговоре — а значит, нужно иметь какой-то общий язык. Разумеется, этим языком может быть что-то совсем отличное от их родных диалектов (например, международный язык типа эсперанто), но это было бы странно — наверное, имеет смысл либо выбрать на эту роль один диалект, либо сконструировать что-то среднее, чтобы никому не было обидно. По одному из этих путей обычно и идут создатели литературных языков.
Напомню, что о чем-то подобном говорилось во вступительном тексте к проекту меджусловjанского языка: там сообщалось, что старославянский язык, на который Кирилл и Мефодий переводили церковные книги, — это фактически искусственный смешанный славянский язык. На самом деле это южнославянский язык: в его основе лежит древнемакедонский диалект, но туда проникло несколько западнославянских слов, которые Кирилл и Мефодий усвоили в Моравии: мънихъ ‘монах’, оцьтъ ‘уксус’, постъ и др. Слегка утрируя, можно сказать, что разница между старославянским и меджусловjанским лишь в том, что кирилло–мефодиевское изобретение оказалось успешнее: так, в Русской православной церкви языком богослужения до сих пор остается церковнословянский, который в конечном счете восходит к старославянскому.
В связи с вопросом об искусственности литературных языков нельзя не вспомнить знаменитый трактат Данте Алигьери «О народном красноречии» (1303-1305). В нем автор сравнивает между собой 14 итальянских диалектов и приходит к выводу, что самый красивый из них — болонский (разумеется, это чисто эстетическая оценка, с которой вполне можно было бы и не согласиться), но немедленно отмечает, что не следует считать именно этот вариант кандидатом на роль правильного единого итальянского языка. Напротив, он предлагает пользоваться volgare illustre, «блистательным народным языком», который в определенных пропорциях сочетает в себе черты разных диалектов. Правда, сам Данте в поэтическом творчестве склонялся к своему родному флорентийскому диалекту, так что теория и практика у него несколько расходятся. А его «Божественная комедия» снискала такую популярность, что в конечном итоге именно флорентийский диалект и лег в основу современного итальянского литературного языка.
Но, как бы то ни было, предпринималось и много более последовательных попыток сочинить или возродить язык, пользуясь имеющимся материалом. О трех таких попытках и пойдет речь дальше. В отличие от рассказов о международных вспомогательных языках здесь все истории — это истории успеха.
Немецкий язык
Si quis liberum Occident furtibo modo et in flumine eicerit vel in tale loco eicerit, aut cadaver reddere non quiverit, quod Baiuwarii murdrida dicunt
Если кто-то исподтишка убьет свободного человека и бросит его в реку или в такое место, откуда не сможет вернуть труп, что баварцы называют murdrida»(Lex Baiuvaiorum, VI- VIII вв.)
Si quis homo hominem occiderit, quod Alamanni mortuado dicunt «Если человек убьет человека, что алеманны называют mortuado’» (Lex Alamannorum, VII в.)
Обозначение theodiscus ‘народный’ (от древневерхненемецкого deota, theoda) в латинских текстах применительно к германским племенам начинает регулярно употребляться с IX в., а в текстах на собственно немецком языке это обозначение языка в виде diutisk (будущее deutsch ‘немецкий’) появляется у выдающегося ученого, просветителя и переводчика Ноткера около 1000 г. Немецкие земли впервые обозначаются этим словом около 1100 г. в «Песне о епископе Анно»: следует отметить, что выражение diutische lant, которое там встречается, — это именно множественное число, а не единственное, ‘земли’, а не ‘земля’. Такое множественное число и продолжает употребляться на протяжении Средних веков, пока речь идет о самостоятельных небольших государствах, а не о единой Германии (в современном немецком — Deutschland).
Постепенно в каждом из таких государств вырабатывается свой стандарт — немецкий язык пражской канцелярии, немецкий язык венской канцелярии, немецкий язык саксонской (мейсенской) канцелярии. Однако с началом Реформации необходимость в унификации встала особенно остро. Мартин Лютер (1483-1546), взявшийся за перевод Библии на немецкий язык, сразу осознал, что для того, чтобы быть понятым, он должен пользоваться как можно более простым немецким языком, не подверженным латинскому влиянию. Вот как пишет он об этом в своем «Послании о переводе» (1530):
«Не надо, как делают эти ослы [сторонники Папы Римского — А. П.], спрашивать у латинских букв, как следует говорить по-немецки. Об этом надо спрашивать у матери в доме, у детей на улице, у простого человека на рынке, смотреть им в рот, как они говорят, и так и переводить. Тогда они поймут и заметят, что с ними говорят по-немецки».
Однако проблема, с которой он столкнулся, заключалась в том, что ему предстояло выбрать, на каком из вариантов немецкого языка писать — ведь единого стандарта не существовало. В одной из своих «Застольных речей» он говорит:
«В Германии есть множество диалектов, то есть говоров, так что люди в 25 милях друг от друга не могут понять друг друга. Австрийцы и баварцы не понимают тюрингцев и саксонцев, а особенно нидерландцев. Ja, jutha, ju, ke, ha — все это способы выражать согласие, их множество, и все разные. Арнольд и Эренхольд, Арнольф и Эренхульф, Ульрих и Хульденрайх, Лудольф и Лойтхульф...»
Правда, прямо перед этим Лютер не удерживается от оценочных суждений:
«Южнонемецкий язык — это неправильный немецкий язык. Он забивает собой весь рот и грубо звучит. А саксонский язык звучит тихо и нежно».
Лютер утверждает, что язык, которым он решил воспользоваться в переводе Библии, — не его «изобретение». Он подчеркивает, что употребляет язык саксонской канцелярии:
«У меня нет отдельного, особого, собственного немецкого языка. Я пользуюсь общим немецким языком, чтобы меня понимали и южные немцы, и нидерландцы. Я говорю, как это принято в саксонской канцелярии, которой следуют все князья и короли Германии. Все имперские города и княжеские дворы пишут по образцу саксонской канцелярии нашего князя. Поэтому это и есть общий немецкий язык».
Следует признать, что Лютер здесь лукавит: к моменту, когда он переводил Библию на немецкий, язык саксонской канцелярии был еще очень далек от всеобщего распространения. Однако это утверждение стало чем-то вроде самоисполняющегося пророчества: авторитет Мартина Лютера и его переводов способствовал тому, что восточносредненемецкий диалект, которым пользовалась саксонская канцелярия, действительно лег в основу немецкого литературного языка.
Роль Лютера в формировании немецкого литературного языка по-разному оценивается разными исследователями. Романтический взгляд, восходящий к Якобу Гримму, ставит реформатора очень высоко: принято считать, что он фактически стал создателем немецкого литературного языка. Более современные германисты обычно относятся к этому мнению с легким скепсисом, подчеркивая, что один человек, даже выполнивший перевод Библии, но не оставивший после себя авторитетных предписательных грамматик, мог разве что задать направление движения, но не создать литературный язык. В любом случае, лютеровский перевод Библии оказался очень влиятельным и популярным: с 1522 по 1533 г. вышло 85 изданий Нового Завета, а полный перевод Библии, изданный в 1534 г., за последующие 50 лет разошелся в 100 000 экземпляров.
Однако, если бы Лютер только взял и выбрал один из существующих диалектов на роль литературного стандарта, едва ли стоило бы говорить о нем в этой книге. Однако он действовал куда более тонко: не просто использовал саксонские формы, но и подмешал к ним в удачной пропорции формы других диалектов, так что каждый находил в его Библии что-то свое и мог без особого недовольства перенять его язык. Особенно активно он ориентировался на юго-восточные (баварские) диалекты: например, из пары дублетов dicke/oft ‘часто’ он выбрал второе слово, чуждое лично ему, поскольку оно было представлено в баварских диалектах; на тех же основаниях Лютер сделал выбор в пользу второго варианта и в парах Minne/Liebe ‘любовь’ (а старое слово Minne сейчас осталось только в обозначении средневековых поэтов–миннезингеров и их творчества, которое называется миннезанг), brengen/bringen ‘приносить’ и так далее.
Смешанный характер немецкого литературного языка, легко вбиравшего в себя формы разных диалектов, виден и по сей день. Так, в южнонемецких диалектах в словах с прагерманскими сочетаниями звуков *-ukj- и *-ugj- гласный и не переходил в более передний и под влиянием последующего j, а в средненемецких и северных диалектах — переходил. Это легко заметить, если посмотреть на географические названия: в Австрии, далеко на юге немецкой языковой области, мы находим город Инсбрук, а севернее, в Германии и в Бельгии, — города Саарбрюккен и Брюгге, при том что названия всех этих населенных пунктов восходят к германскому обозначению моста. В немецком литературном языке это слово звучит как Brucke, из чего видно, что южнонемецкий вариант был отвергнуть в пользу средненемецкого.
Но выбор не всегда делался в пользу средненемецкого варианта. Например, ‘рюкзак’ по-немецки будет вовсе не *Rucksack, как можно было бы ожидать, а Rucksack — и это несмотря на то, что буквально это ‘наспинный мешок’, а спина называется Rucken. Дело в том, что рюкзак — по своему происхождению альпийское снаряжение, а горные диалекты — это как раз те самые южные диалекты, где на месте прагерманского *-ugj- сохраняется и.
Еще один интересный пример — слова drucken ‘нажимать’ и drucken ‘печатать’. Этимологически это одно и то же слово, происходящее от прагерманского *prukjan; но поскольку книгопечатание в начале своего существования в XV в. в основном было распространено на юге, в тех местах, где перехода и в и в сочетании *-ukj- не было, в терминологическом значении и закрепился вариант с и, тогда как в более общем значении ‘нажимать’ в немецком литературном языке сохранился средненемецкий вариант.
Все это наглядно свидетельствует о том, что созданная Мартином Лютером искусственная языковая система — средненемецкий с вкраплениями других диалектов тогда, когда это необходимо, — продолжает успешно функционировать вплоть до сегодняшнего дня.
Нюнорск
Еще один пример создания литературного языка на основе диалектов мы находим в северогерманском мире. В 1814 г. Норвегия освободилась от датского владычества, которое продолжалось более 400 лет, и вступила в персональную унию со Швецией: государства оставались независимыми друг от друга, но ими управлял один монарх. Однако четыре века не прошли даром для норвежского языка: датский и норвежский очень близко родственны, и поэтому язык норвежского населения, особенно в городах, легко подстраивался под датский и тем самым приближался к нему еще сильнее. В результате после обретения независимости единого норвежского языка фактически не существовало: диалекты деревенского населения заметно отличались от речи образованных городских жителей.
В середине XIX в. наметились два пути решения этой проблемы: эволюционный и революционный. Главным представителем эволюционного подхода стал школьный учитель Кнуд Кнудсен (1812-1895): он считал, что норвежский язык должен постепенно стабилизироваться на основе речи горожан и среднего класса. В 1881 г. он издал словарь «Ненорвежский и норвежский, или Отмена иностранных слов», в котором предлагал норвежские эквиваленты для заимствований из разных языков, в первую очередь латинского, но также и датского и нижненемецкого. Например, он предлагал заменить слова Aarhundrede ‘век, букв. год–сто’ и Aartusinde ‘тысячелетие, букв. год–тысяча’ на hundred–ar букв. ‘сто–год’ и tusen–ar букв. ‘тысяча–год’, поскольку порядок компонентов типа ‘год–сто’ — это немецкое влияние (Jahrhundert). Это конкретное изменение так и не удалось реализовать, и норвежцы до сих пор говорят arhundre и artusen — но многие другие осторожные рекомендации Кнудсена воплотились в жизнь. В результате сформировалась норма, которая носила названия riksmal ‘риксмол, государственный язык’, а в 1929 г. получила название bokmal ‘букмол, книжный язык’ (правда, некоторые адепты риксмола продолжили использовать старое название для наиболее традиционной разновидности языка и после 1929 г.). Это тот литературный норвежский язык, которым сейчас пользуется большинство норвежцев, — но все-таки не единственный норвежский литературный стандарт.
Дело в том, что тогда же, в XIX в., норвежский филолог и поэт Ивар Осен (1813-1896) воплотил в жизнь смелый и необычный проект, фактически изобретя второй норвежский литературный язык. Он отказался опираться на данизированную речь образованных кругов, считая, что искать надо не там. Осен объявил, что деревенские диалекты куда лучше сохраняют подлинно норвежский колорит, и именно на их основе надо составить современный норвежский язык. Он стал изучать диалекты, находя в них древненорвежские черты. При этом Осен отнюдь не пытался возродить древненорвежский: если что-то пропало из всех диалектов, он не включал это в свой язык, но если какой-то архаизм хоть где-то сохранился, то он с большой вероятностью попадал в язык Осена. В 1853 г. Осен выпустил работу под названием «Образцы деревенского языка Норвегии» (Prpver af Landsmaalet i Norge), куда включил примеры текстов на выработанном им варианте норвежского языка. За этим вариантом в итоге и закрепилось название landsmal ‘деревенский язык’, а в 1885 г. он приобрел официальный статус наравне с риксмолом. В 1929 г. ему было дано название nynorsk ‘новонорвежский’.
Различия между букмолом и нюнорском весьма заметны: обычно буквально по одной фразе можно понять, к какой разновидности языка она относится. К примеру, в нюнорске четко проводится противопоставление трех родов — мужского, женского и среднего — как в единственном, так и во множественном числе. Это видно как по формам самих существительных во множественном числе, так и по артиклям (неопределенному и определенному) в единственном числе:
В букмоле под датским влиянием в XIX в. господствовала двухродовая система: средний род противопоставляется общему роду, в котором совпали мужской и женский род: en bat = en elv. Такая ситуация во многом сохраняется и до сих пор, хотя определенный артикль, который ставится после существительного, сейчас все же часто употребляется в форме женского рода: baten ‘ (эта) лодка’, но elva ‘ (эта) река’.
Кроме того, в букмоле и нюнорске различаются многие частоупотребительные слова: ‘я’ на букмоле — jeg [йей], а на нюнорске — eg [эг]; ‘какой-то’ на букмоле — noen [нуэн], а на нюнорске — nokon [нокун], и т. д.
Многочисленные языковые реформы, происходившие в Норвегии на протяжении XX в., преследовали самые разные цели. Одни из них сближали букмол и нюнорск, а другие, наоборот, разрешали им разойтись подальше. Впрочем, было у них и нечто общее: все они вызывали недовольство широкой публики — как почти всегда и бывает с языковыми реформами. Например, в 1959 г. была предпринята попытка выработать единый язык для школьных учебников, который включал бы в себя формы, допустимые и в букмоле, и в нюнорске. Этот вариант норвежского языка получил название l&reboknormalen ‘стандарт для учебников’. В появившемся спустя несколько лет норвежском переводе мюзикла «Моя прекрасная леди» саркастическая реплика профессора Хиггинса, направленная против языка Элизы Дулиттл, This is what the British population/Calls an elementary education ‘Вот что британское население называет начальным образованием’ переведена так: Her i landet kalles denne talen/For den nye l&reboknormalen ‘В этой стране такой язык называется новым стандартом для учебников’. Едва ли это можно счесть проявлением любви к реформе. Таких примеров можно было бы привести десятки: ведь в Норвегии и по сей день продолжается непростое, но интересное сосуществование датско-норвежского в своей основе букмола и нюнорска, сконструированного Иваром Осеном.
Иврит
Древнееврейский язык (иврит) — один из семитских языков, близкий родственник арабского и амхарского (это государственный язык Эфиопии). Сюда же относятся аккадский, арамейский и финикийский языки. Семитские языки обычно включаются в более крупную семью, которая носит название афразийской: на этом уровне родства они оказываются связаны, в частности, с древнеегипетским языком.
Первые памятники древнееврейского языка восходят к X в. до н.э. На нем написана большая часть Ветхого завета, за исключением некоторых частей Книги Ездры и Книги пророка Даниила, язык которых — арамейский. Именно этот язык и начал постепенно вытеснять древнееврейский из употребления, начиная с середины I тыс. до н.э. При чтении «Мастера и Маргариты» можно заметить, что Булгаков очень четко отмечает, на каких языках общаются между собой Пилат и Иешуа, и этих языков три — арамейский, греческий и латынь:
«Тот помолчал, потом тихо спросил по-арамейски:
— Так это ты подговаривал народ разрушить Ершалаимский храм?»
«Тут арестант опять оживился, глаза его перестали выражать испуг, и он заговорил по-гречески».
«Краска выступила на желтоватых щеках Пилата, и он спросил по-латыни:
— Как ты узнал, что я хотел позвать собаку?»
«Мастер и Маргарита», конечно, не научный источник, и довольно сомнительно, что Иисус знал латынь, а Пилат говорил по-арамейски. Но, тем не менее, эти цитаты отражают тот факт, что в I в. на древнееврейском языке в Палестине уже мало кто говорил. Сложно точно сказать, когда его перестали использовать как родной язык, но, в конечном счете, он стал языком учености: в частности, на нем была написана «Мишна» — свод иудейских религиозных предписаний, который принял свою окончательную форму в начале III в.
Как книжный язык древнееврейский продолжал сохраняться и в Средневековье. Во-первых, он был очень важен для еврейской традиции, а во-вторых, к нему с почтением относились и христианские богословы: ведь именно на этом языке в оригинале была написана Библия, и высказывалось мнение, что на иврите общались между собой Адам и Ева в раю. Правда, почтительное отношение к древнееврейскому языку совершенно не противоречило тому, что его мало кто знал, — но, например, Мартин Лютер специально освоил его для того, чтобы точнее перевести Библию на немецкий.
Тем временем европейские евреи говорили на других языках, позаимствованных у местного населения. На юге Европы таким языком стал относящийся к романской группе сефардский, или ладино (это название восходит к названию латыни). После изгнания евреев из Испании в 1492 г. он распространился далеко на восток, вплоть до Турции. На севере Европы языком евреев стал германский диалект, который получил название идиш (от средневерхненемецкого jUdisch ‘еврейский’). К XIX в. он распространился вплоть до западных областей Российской империи. Говорил на нем и создатель эсперанто Людвик Заменгоф, который в 1879 г. даже написал одну из первых грамматик идиша.
В конце XIX в. евреи начали активно переселяться на историческую родину — в Палестину, и перед ними встал острый вопрос: каким языком они должны пользоваться? Палестина в то время входила в Османскую империю, однако местным языком межнационального общения был арабский. Для евреев с разными родными языками наиболее удобным общим языком был иврит, хотя большинство европейских евреев и говорили на идише.
Но первый человек, для кого этот язык спустя почти два тысячелетия вновь стал родным, появился на свет в 1882 г. (собственно, с этого момента и можно уверенно отбросить часть «древне-» в слове «древнееврейский» и называть этот язык уже не иначе как ивритом). За год до этого его отец Элиезер Бен-Йехуда (1858-1922) эмигрировал из Российской империи в Иерусалим. Бен-Йехуда был видным деятелем еврейского национального возрождения, и поэтому, когда у него родился сын Бен-Цион, он решил, что тот будет с раннего детства говорить только на древнееврейском языке. Иерусалим был (да и сейчас остается) многоэтническим городом, в котором было распространено множество других языков, и очевидно, что для того, чтобы вырастить носителя иврита, пришлось постараться: Бен-Йехуда изолировал сына от других детей, а жене запрещал петь ему русскоязычные колыбельные. Едва ли можно назвать такое воспитание гуманным — но цели своей Бен-Йехуда добился.
Впрочем, не стоит переоценивать роль Бен-Йехуды в возрождении современного иврита. Разумеется, это был интересный эксперимент, но если бы он остался единичным примером, то это не привело бы к возрождению иврита, а только испортило бы жизнь одному ребенку. Большую роль сыграло то, что в начале XX в. в Палестине начали появляться сельскохозяйственные коммуны — небольшие замкнутые сообщества, члены которых часто выбирали в качестве общего языка именно иврит. Да и в городах постепенно становилось все больше молодежи, которая изучала иврит в школе и могла общаться на нем (пусть и не как на родном языке).
В 1948 г. на карте мира появилось самостоятельное государство Израиль, в 1949 г. оно было принято в ООН. Иврит — наряду с арабским — стал одним из двух официальных языков нового государства. А в 1953 г. в Израиле была основана Академия языка иврит, которая занимается регулированием иврита. Одна из важнейших задач, стоящих перед Академией, — это создание новых слов. Для того чтобы лучше понять, с какими проблемами приходится сталкиваться при возрождении языка, попробуем решить небольшую лингвистическую задачу.
Задача №7 (автор – Борис Иомдин)
Даны названия цветов на языке иврит (в упрощенной латинской транскрипции) и их русские переводы (в перепутанном порядке):
Verea bar shahor, shoshanah shahorah, verea shahor, vered adom
черная роза, красная роза, черная лилия, черный шиповник
Задание 1. Установите правильные соответствия. Поясните ваше решение.
***
Даны названия ягод на иврите и их русские переводы (в перепутанном порядке):
tut, hamucit, petel, duvdivan hamuc, tut bar, petel adom, duvdivan, uchmanit, dumdimanit adomah
вишня, ежевика, земляника, клубника, клюква, красная смородина, малина, черешня, черника
Задание 2. Установите правильные соответствия. Поясните ваше решение.
Задание 3. Переведите на иврит: черная смородина.
Задание 4. Как вы думаете, какая ягода на иврите называется uchmanit adomah?
Начнем решение с задания 1. Видно, что здесь трижды встречается слово vered и трижды — слово shahor (один раз — с окончанием -ah). По всей вероятности, одно из них значит ‘черный’. Правда, никакое другое слово в русских переводах трижды не встречается. Еще одно несоответствие кроется в том, что первое словосочетание на иврите состоит из трех слов, а все русские словосочетания — из двух. Наверное, дело в том, что шиповник — это не что иное, как дикая роза, и поэтому vered bar shahor — ‘черный шиповник’. Что же из слов vered и shahor значит ‘роза’? Предположим, что shahor, тогда vered — ‘черный’, bar — ‘дикий’. Значит, vered shahor — это ‘черная роза’, vered adom — ‘черная лилия’, а shoshanah shahorah — ‘красная роза’. Однако кажется странным, что роза иногда называется то shahor, то shahorah без видимых причин. Проверим другую гипотезу: пусть ‘роза’ — это vered, тогда ‘лилия’ — это shoshanah, shahor (ah) — ‘черный’ (по всей вероятности, это прилагательное, согласующееся в роде с существительным), bar — ‘дикий’, adom — ‘красный’. Вторая гипотеза кажется более убедительной, потому что предполагает варьирование в форме прилагательного, а не существительного, а это проще объяснить (а еще потому, что если мы заглянем вперед, то обнаружим слова adom и adomah, которые варьируются так же; мы скорее ожидаем, что в обозначениях ягод будет упоминаться слово ‘красный’, чем слово ‘лилия’). Поэтому мы и примем эту гипотезу в качестве ответа на задание 1: vered bar shahor — ‘черный шиповник’, shoshanah shahorah — ‘черная лилия’, vered shahor — ‘черная роза’, vered adom — ‘красная роза’. Попутно, кстати, замечаем, что в иврите прилагательное ставится после существительного.
Для того чтобы выполнить задание 2, обратим внимание, что мы знаем несколько прилагательных и видим пары tut ~ tut bar ‘X’ ~ ‘дикий X’, petel ~ petel adom ‘Y’ ~ ‘красный Y’. Какие ягоды составляют пару по дикости, легко догадаться — это клубника и земляника. Значит, tut — это ‘клубника’, а tut bar — ‘земляника’. Пару по красноте тоже подобрать легко, хотя с точки зрения русского языка она и выглядит немного необычно: это ежевика и малина. Значит, petel — ‘ежевика’, petel adom — ‘малина’.
Тогда dumdimanit adomah означает ‘красная смородина’. Остается определить, какие две из трех оставшихся ягод — вишня, клюква и черника — составляют пару вида ‘Z-овый W’ ~ ‘Z-ика’ (duvdivan hamuc ~ hamucit). Мы можем вспомнить пару вишня ~ черешня и предположить, что вишня отличается от черешни признаком, который составляет важное свойство клюквы, а именно кислотой. Итак, duvdivan hamuc — это ‘вишня’ (букв. ‘кислая черешня’), hamucit — ‘клюква’, а оставшееся слово uchmanit методом исключения должно означать ‘черника’.
По пропорции petel ~ petel adom ‘ежевика’ ~ ‘малина’ = X ~ dumdimanit adomah ‘черная смородина’ ~ ‘красная смородина’, получаем ответ на задание 3: ‘черная смородина’ — это dumdimanit.
В задании 4 у нас спрашивают, что такое uchmanit adomah ‘красная черника’. Перебирая известные нам ягоды, можем догадаться, что это брусника.
Эта задача иллюстрирует непростую проблему, которая стояла при воссоздании иврита: отсутствие слов для обозначения многих понятий. Правда, нельзя не вспомнить упоминавшегося несколькими страницами ранее Мартина Лютера, который писал:
«Еврейский язык — наилучший и богатейший словами. Он чист, не попрошайничает и имеет собственное лицо. Греки, латинский и немецкий языки попрошайничают, в них много составных слов, а в еврейском они отсутствуют».
Но, кажется, что Лютер все же переоценил богатство древнееврейского языка. По подсчетам исследователей, в библейском иврите насчитывается чуть больше 8000 слов; если включить в рассмотрение и другие тексты на этом языке, то число слов дойдет до 20 000. Этого явно мало для полноценного функционирования языка. Именно поэтому в современном иврите насчитывается более 100 000 слов из иных источников — заимствований из других языков и новообразований, созданных из семитских корней. А для некоторых понятий, которые в других языках обозначаются одним словом, иврит использует словосочетания — например, для экзотических северных ягод, большинство из которых в Израиле не растут.
Благодаря целенаправленным усилиям ивриту действительно удалось стать полноценным языком, на котором сейчас говорит не меньше 5 млн человек. Стартовые позиции у него были гораздо хуже, чем у литературного немецкого или нюнорска — и тем примечательнее его история успеха, одна из немногих в этой книге.
Заключение
Итак, лингвоконструирование, если понимать его широко, может включать в себя и создание литературных норм на основе существующих языков и диалектов. В отличие от изобретения логико-философских языков и языков вспомогательного общения, такую деятельность общество обычно воспринимает с одобрением, и поэтому она гораздо чаще оканчивается успехом. Примеры, приведенные в этой главе, нетрудно умножить: в истории почти каждого современного литературного языка есть повороты, на которые он был направлен чьей-нибудь рукой. Но я ограничусь тремя примерами, потому что это все же не то, о чем вспоминают в первую очередь, говоря об изобретении языков, и вновь перейду к языкам куда более искусственным.
Александр Пиперски. Конструирование языков. От эсперанто до дотракийского. М.: Альпина нон–фикшн, 2017.
