Оказавшись однажды в Москве, Кшиштоф Занусси посетил Мераба Мамардашвили. Философ по первому образованию, польский режиссер был поражён минимализмом быта своего легендарного коллеги. Коммунальная квартира, сосед — отсидевший уголовник, полное отсутствие книг. «Терпеть не могу видеть книги», — сказал Мераб. Оказалось, что скупая библиотека скрыта в зашторенных полках. А над ними — «Распятие» Эрнста Неизвестного, любимая работа Мамардашвили. В самом деле, не отсутствие ли видимого быта порой провоцирует мысль, оставляя аскетическую легкость для разговора о главном?
«Культур много, а цивилизация одна», — говорил Мераб Константинович. Родившийся в грузинском городе Гори, он рано ощутил философское призвание, обжегшись невыносимым фактом «слепоты перед тем, что есть» в глазах окружавших его людей. Усвоенная в юности европейская культура питала мысль Мераба до последних лет, но именно в Грузии философ провёл эти последние годы. Его голос звучал над социальным хаосом конца восьмидесятых, сохранившись в чеканной формулировке: «если мой народ пойдёт против истины, мне придётся пойти против моего народа». Восхищаясь гражданским мужеством Мераба, известный грузинский диссидент Леван Бердзенишвили сказал так: его книги «надо читать и читать во всем мире, чтобы понять, как современный человек освобождается от стереотипов, от ига тоталитарности, особенно от ига плюралистического давления на личность. Он говорил, что свобода — это не свободный выбор, свобода — это нечто большее».
Впрочем, высказывания на политическую «злобу дня» были лишь внешним выражением сокровенных мыслей о главном. Мераб не был политическим или общественным деятелем. Ближайший и любимый друг Мераба, философ Александр Пятигорский, сказал от этом так: «Философия — это только думание и как бы особая наука о думании. А положение и использование философии — не дело философа. Если философ этим озадачен, он не философ более». Тем не менее, сам строй философской мысли Мамардашвили не допускал равнодушного молчания. «Экзистенция — это то, что сейчас и здесь ты должен сделать. Она исключает откладывание на завтра или перекладывание на плечи другого, на плечи ближнего, нации, государства, общества. Ты должен сам. А человек не склонен это делать», — сказал Мамардашвили. Не склонен, но должен.
«Его появление всегда было событием, в том числе и эстетическим», — вспоминала Паола Волкова, — «Мощная фигура, лысый череп Сократа, очки в тяжелой оправе и неизменная трубка. Всегда подтянут, элегантен, нетороплив. С неожиданностью очень светлых глаз, внимательных, отражавших малейшее движение души, и яростных, и беспомощных». «В разговоре у него не было желания кого-то затмить, высказаться, завладеть вниманием. У него не было никаких претензий. Пожалуй, только — занять то место в жизни, которое было отведено судьбой», — дополняет Юрий Сенокосов, ученик и друг Мераба.
Эстетика образа Мамардашвили нередко заслоняет для нас эстетику его мысли. Миф о Мерабе существует, и его основания сложились при жизни философа. Едва ли его самого это устраивало. Есть забавная история о том, как однажды Мераб Константинович опоздал на свою лекцию. Толпа собравшихся почитателей окружила философа, и тот всерьёз рассказал им о том, как встретил Рене Декарта во сне, а после проснулся от горлового кровотечения, именно поэтому опоздав на занятие. Всё бы хорошо, но эта история — прямая цитата из Сведенборга, мистика и визионера XVII века. Что поделаешь, философский юмор. Впрочем, этот случай хорошо иллюстрирует отношение Мераба к почитанию собственной персоны.
«Человек есть существо, больное бесконечностью» , — сказал Мамардашвили в знаменитых лекциях о Прусте. Ксения Голубович, автор блестящего эссе о философии Мераба «Встречи на неизвестной родине», обращает внимание на склонность Мамардашвили к продумыванию метафизических понятий, отсутствующих или, вернее, полых в поле русского языка. Свобода, воля, разум, любовь, бессмертие — у нас есть множество красивых слов, совершенно не обеспеченных точными значениями. «Болея бесконечностью», философ не может не продумывать эти основания вновь и вновь, одновременно создавая и наполняя понятия. «Мысль есть нечто, во что мы заново, снова и снова должны впадать, «как в ересь», как впадают в любовь».
Андрей Парамонов, исследователь наследия Мамардашвили, сказал так: «Его мысль возникает в данный момент, она открывается "сейчас". Это не мышление о какой-то истине, которая где-то присутствует, и к ней нужно просто сделать какое-то последовательное введение или доказать её. Эта истина, которая открывается в твоем собственном движении к ней». А вот слова Паолы Волковой: «В чем Мамардашвили был уникален, чем отличался он от всех, был дар философствования вслух. Живая мыслящая речь. Не рассказ, не информация. Он размышлял на тему основных идей философии, не анализируя тексты академически, но всегда создавая неожиданные образы, новый мир, пользуясь классической философией как толчком для философии собственной».
К слову, привычное восприятие Мераба Константиновича как преимущественно «разговорного» мыслителя — спорный вопрос. Александр Пятигорский в эссе памяти Мераба написал так: «Прежде всего я категорически не согласен с уже неоднократно высказанным в печати мнением о том, что Мераб был по преимуществу «устный философ», ибо, во-первых, философия по самой природе философского творчества не может быть ни устной, ни письменной. Она есть в мышлении и мыслительности философа, а характер ее «материальной» манифестации — дело случая или, если хотите. Судьбы». Этому вторит Андрей Парамонов, посвятивший немало времени работе над архивом философа: «Несмотря на завораживающую естественность его манеры чтения лекций, их предваряла огромная подготовительная работа. Анализ текстов, подбор цитат, их толкование, письменные тексты, рассуждения — масса подготовительных материалов. Мамардашвили намечает "на бумаге" возможные ходы мысли, которые потом можно было бы "стянуть" в ходе лекции воедино. Он словно собирает материал для того события речи, которое произойдет».
«Событие речи» — замечательное понятие. Все книги Мамардашвили — лекции об античности и современной философии, курсы о Прусте и Декарте, сборники бесед и интервью, — это такие события речи, которые способны вовлечь нас, сделать соучастниками оживления языка с помощью мысли, дать шанс уловить неповторимую интонацию, и воссоздать её уже по-своему, иначе, своим голосом и усилием. «Мераб не обучает мышлению, никогда не настаивает на своем мышлении, противополагая его чьему-либо другому. Он только приглашает к мышлению. И тогда дело читателя — принять или не принять это приглашение, но, войдя в работу Мераба хотя бы малой частью своего сознания, читатель уже никогда не сможет считать себя неприглашенным». А вот слова самого Мамардашвили: «Я хочу подчеркнуть, что философом является каждый человек — в каком-то затаенном уголке своей сущности. Но профессиональный философ выражает и эксплицирует особого рода состояния, которые поддаются пересказу лишь на философском языке. Иначе они остаются той самой ласточкой Мандельштама, которая вернулась в «чертог теней», не найдя слова».
Неоднократно определяя философию как «сознание вслух», Мераб Константинович всякий раз эксплицировал рождение мысли, и лекции его — это не столько информационный поток, сколько поток состояния, наподобие религиозной проповеди, чья цель — не сообщить, а приобщить. «Предназначение человека состоит в том, чтобы исполниться по образу и подобию Божьему. Образ и подобие Божье — это символ, соотнесенно с которым человек исполняется в качестве Человека. Сейчас я поясню, что значит этот символ, поскольку в этой сложной фразе я ввел в определение человеческого предназначения метафизический оттенок, то есть какое-то сверхопытное представление, в данном случае — Бога. Но на самом деле я говорю о простой вещи. А именно: человек не создан природой и эволюцией. Человек создается. Непрерывно, снова и снова создается. Создается в истории, с участием его самого, его индивидуальных усилий. И вот эта его непрерывная создаваемость и задана для него в зеркальном отражении самого себя символом «образ и подобие Божье». То есть Человек есть такое существо, возникновение которого непрерывно возобновляется».
Марсель Пруст, любимый писатель Мераба Мамардашвили, посвятил свою жизнь «поискам утраченного времени», которое и оказалось подлинной жизнью. Мераб Константинович, посвятивший Прусту грандиозный курс лекций — наверное, самый важный в его наследии, — прожил жизнь, посвящённую поискам утраченного Слова.
«Само ощущение судьбы и само представление судьбы — очень важный элемент нашей сознательной жизни... Именно в той мере мы являемся людьми, в какой мере мы — люди судьбы. То есть, если мы живем в судьбе, мы — люди, а если мы живем вне судьбы, а чаще всего это именно так, то мы полуживотные или, как выражался Пруст, demi-esprits — полудухи».
Философская рифма: взаимный ответ самого словесного философа —Мамардашвили — самому философскому «словеснику» — Прусту. Не это ли — манифестация судьбы?
