Джон Альперт — американский журналист, режиссер-документалист. За свою карьеру он успел снять более 25 фильмов, получить 16 премий «Эмми», взять интервью у Фиделя Кастро и Саддама Хусейна, побывать в десятках горячих точек, включая Вьетнам, Камбоджу, Никарагуа, Афганистан и др. Альперт — основатель Городского Общественного Телевизионного Центра (DCTV) в Нью-Йорке — учебного заведения для режиссеров документального кино. DCTV существует с 1972 года. С тех пор его выпускниками стали более 50 000 молодых людей. Курсы DCTV в основном бесплатны или очень недороги, а большинство студентов — выходцы из бедных, неблагополучных семей, представители этнических меньшинств. Джон Альперт не только делает репортажи из других стран мира, но и налаживает контакты между молодыми документалистами разных стран. Он согласился ответить на несколько вопросов Дискурса накануне своего очередного визита в Москву.
— Первый вопрос достаточно простой: почему вы решили стать журналистом?
Я не собирался становиться журналистом, это не было моей целью. Я стал журналистом случайно — снимал, что происходит в моем окружении, мне хотелось изменить это к лучшему. Вначале я был совершенно ужасен. Мне потребовалось много времени, но я снимал и снимал, и в конце концов мои фильмы стали показывать по телевидению. Потом неожиданно для себя я стал появляться в таких местах как Вьетнам, Сальвадор, Камбоджа. И там я вдруг понял, что я — единственный человек, который может снимать происходящее, и поэтому у меня есть определенная ответственность. Это и сделало меня журналистом — неожиданно и незапланированно.
— Это было что-то вроде морального долга?
Это было что-то вроде уличной школы. И это было моим долгом — как гражданина США и как гражданина мира — понять, что у меня как у репортера есть определенные обязанности, и вести себя соответственно.
— Что самое сложное в вашей работе — журналиста, режиссера, учителя? Ведь, как я знаю, вы создали DCTV и обучили тысячи людей.
Я думаю, что [обучать студентов] — не так сложно, это как раз весело и приятно. Сложнее — выживать в опасных ситуациях и 40 лет поддерживать на плаву организацию, которую я основал. Это трудно.
— То есть сложнее всего для вас менеджмент?
Вы знаете, я не был сыном богатых родителей, и у организации при ее основании не было никаких денег. Когда ты занимаешься журналистикой правильно — она не приносит больших денег. Эта работа, которая, наоборот, может вызывать финансовые трудности, потому что ты можешь кого-то оскорбить, можешь нажить врагов. Сейчас в нашей организации работает 25 человек, для меня поддерживать этот процесс — огромная ответственность, и в целом — да, это сложнее, чем обучать людей. Обучать — приятно и просто.
— Как часто в своей работе вам приходилось сталкиваться с цензурой, когда государство или крупные организации мешали вам снимать то, что вы видите? И как, по-вашему, можно сопротивляться этому давлению?
Я встречался с этим так часто, что, пожалуй, не смогу перечислить вкратце. Иногда это происходило скорее локально — например, когда я делал репортаж о фабрике…
— О чем?
О фабрике, zavod. Так вот, я делал репортаж об этом. Реальный пример — фабрика отравляла рабочих, создавая вредную для здоровья среду на рабочих местах. Это оказалось настоящим вызовом: нужно было скрытно проникнуть на территорию фабрики, снимать так, чтобы никто не заметил, задокументировать условия работы, измерить содержание вредных веществ в воздухе, чтобы мы могли научно доказать, что работать на этой фабрике опасно. Тогда они закрыли фабрику и перенесли ее в Мексику, и нам пришлось ехать туда. В Мексике нас арестовали, директор компании угрожал меня убить — было много проблем. Когда мы закончили съемки, получился репортаж, которым я очень горжусь. Это был один из первых серьезных репортажей о корпоративных преступлениях на телевидении. В результате один из боссов компании оказался в тюрьме, а условия труда для работников улучшились. Думаю, это того стоило. Но многие люди пытались нас убить, в разных странах полиция нас задерживала. Из-за того, что мы находимся здесь, в США, меня еще не посадили в тюрьму и не застрелили, но если бы я жил в другой стране, то был бы уже 20 раз мертв. Мы подвергались преследованиям, нас внесли в черный список на американском телевидении — не на всех каналах, как в России, но на общественных и коммерческих каналах регулярного вещания. Но людям нравятся наши репортажи, и нам очень повезло находиться Соединенных Штатах, где не одна телевещательная корпорация: когда кто-то заносит нас в черный список или пытается еще как-то наказать, всегда есть кто-то другой, кто будет счастлив показывать наши фильмы.
— Когда вы снимаете кино, есть ли у вас четкий план, как оно будет в итоге выглядеть, или вы просто берете камеру и начинаете снимать, что происходит вокруг? И сильно ли результат отличается от вашей изначальной задумки?
Результат всегда отличается от изначальной задумки. У нас есть план: это глупо — не иметь плана, но у меня гораздо лучше получается импровизировать, чем планировать. И когда события начинают разворачиваться неожиданно и надо срочно решать, что делать — я умею это гораздо лучше, чем составлять хороший план. Мы постоянно изменяем то, что делаем, и то, как мы это делаем, потому что мы сами узнаем историю по мере того, как создаем ее. Так что изменения будут всегда.
— Мистер Альперт, насколько мне известно, вы были единственным западным репортером, который разговаривал с Саддамом Хусейном и Фиделем Кастро. Как вам это удалось?
Думаю, я все же не единственный. Есть еще один такой человек — Дэн Рэтер, который работал на CBS, тоже делал интервью и с Фиделем, и с Саддамом. Пусть аудитория решает, кому это удалось лучше, но вообще как репортер я смог делать много вещей, которые другие не могли. В случае с Фиделем — к тому моменту я делал фильмы на Кубе уже несколько лет, и когда Фидель увидел нашу съемочную группу за работой, ему стало очень любопытно, и он сам захотел поговорить с нами. Думаю, он оценил то, что мы делали для многих кубинцев, и когда я спросил, можем ли мы сопровождать его какое-то время и снимать — он сказал «да». Что касается Саддама Хусейна — я был одним из немногих репортеров, которые остались в Багдаде во время Первой войны в заливе. Мы могли попасть под бомбардировки американской авиации — думаю, риск, на который мы шли, рассказывая о том, что происходило в Ираке, произвел впечатление на власти страны, и в результате Саддам согласился с нами поговорить.
— Когда вы снимаете людей, с которыми произошло какое-то несчастье, вы привлекаете внимание к их проблемам, и в перспективе можете помочь им справиться с несправедливостью. Но с другой стороны, вы подвергаете риску человека, которого показываете: люди, ответственные за это несчастье, могут захотеть ему отомстить. Предполагаю, некоторые люди просто боятся говорить. Что вы говорите или делаете, чтобы помочь им преодолеть этот страх?
Ну, если кто-то не хочет говорить, и вы можете понять, по какой причине, — вы просто не говорите с этим человеком. Вы придумываете другой способ найти историю. Но если люди смотрят вам в глаза и видят, что вы здесь не потому что хотите прославиться, сделав хороший репортаж, а на самом деле принимаете их благополучие близко к сердцу; если вы даете им понять, что вы честный и достойный доверия человек, то во многих случаях люди идут на риск и принимают решение стать частью фильма. Они это чувствуют. Каждый человек, с которым вы говорите, тщательно обдумывает свои действия. Они принимают решения, вы принимаете решения, — в этом есть морально-этические аспекты. Для репортера очень важно иметь это в виду и надеяться, что он не ошибается. Я принял много сотен таких решений в ходе своей работы, я думаю, большинство из них были правильными, хотя и не все. Я огорчен, когда оказываюсь неправ, но мне не стыдно об этом говорить, потому что в мире не существует ни одного человека, который на сто процентов совершенен, нет музыканта, который ни разу не сфальшивил, нет политического лидера, который ни разу не ошибался, и идеальных репортеров тоже не бывает.
— Вы уже больше 40 лет занимаетесь обучением молодежи, учите их снимать документальное кино. Как вы считаете, в чем разница в подходе молодого и состоявшегося режиссера? Как изменился ваш метод с возрастом?
Когда я начинал, я был ужасным киношником, ужасным режиссером. Я был плохим рассказчиком, плохим оператором, плохим монтажером. Чтобы стать лучше, мне понадобилось много лет совершать ошибки, ведь я никогда не ходил в киношколу. Молодые люди, с которыми мы работаем, достигают прогресса гораздо быстрее. У них есть преимущество — мы, которые рассказываем им об ошибках, которые когда-то совершили. У них есть наставники — то, чего не было у нас. Они быстро учатся, и фильмы, которые они делают в довольно юном возрасте, гораздо лучше, чем-то, что я мог сделать в молодости. Когда я был на их месте, я просто не представлял себе, что такое камера. Все, о чем я беспокоился — это хоккей, игра на трубе и как сводить девочку в кино на выходных. Тут все по-другому. Что интересно в наших студентах — многие из них выросли в очень тяжелых условиях, гораздо более тяжелых, чем были у меня. Выходцы из нуждающихся семей, из районов, в которых жизнь на улице опасна. Иногда их родители — преступники, сидят в тюрьме, в их окружении есть люди, употребляющие наркотики, или же проблема наркотиков присутствует в их собственных семьях. Они сталкиваются с неприятностями в школе, разными проблемами с идентичностью. И одна из вещей, которая всем дается с трудом, но которую мы требуем от всех студентов — чтобы они делали свои фильмы автобиографичными. Это то, чему они должны научиться к окончанию курса, что-то вроде выпускного экзамена. Поначалу это очень тяжело, так как бывают — и нередко — обстоятельства, которыми не хочется делиться с другими. Но мы пришли к выводу, что в 100% случаев, когда люди открываются окружающим, они примиряются с тем, откуда они родом, с трудностями, с которыми они сталкивались, и с тем, кем это их сделало, — они становятся сильнее. Они понимают, чего могут добиться, а благодаря обучению могут это выразить. Это процесс, меняющий личность. Я столкнулся с подобным только спустя 25 лет после того, как начал снимать, когда я сделал фильм о собственной семье, впервые в жизни направил камеру на свой ближний круг. И я столкнулся с множеством трудностей, которые встают на пути молодых режиссеров, когда они снимают свои автобиографии. Для них это ключ к съемочному процессу.
— Давайте поговорим о политике. Отношения между нашими государствами сейчас довольно холодные. Вы один из немногих, кто пытается растопить этот лед и регулярно приезжает в Россию, видите россиян и общаетесь с ними. Как вы считаете, существует ли вражда между народами Америки и России, или речь идет лишь об истерике государственной пропаганды?
Я бы не стал пользоваться ни одним из этих определений. Я лучше опишу ситуацию с позитивного ракурса и расскажу о том, что мы пытаемся сделать. Мы верим, что мир становится лучше от того, что люди узнают больше о культурах друг друга. Мы верим в дружбу народов. И мы верим, что вне зависимости от действий правительств разных стран, их граждане могут содействовать миру и взаимопониманию. И мы не собираемся останавливаться, потому что если мы остановимся и позволим политике взять верх — это вряд ли будет благом для жителей наших стран и для мира в целом. И нам приходится бороться с этим ради мира и понимания, и нам повезло, что у нас есть такая возможность — не только в России, но и в других странах: мы уже более 45 лет помогаем людям лучше понимать друг друга на Кубе, во Вьетнаме, во многих других местах, где мы работали. Это одна из самых стоящих вещей, которые ты можешь сделать как режиссер, и каждый раз, когда нам это удается, мы счастливы. Кроме того, есть еще моя личная история: все в моей семье имеют российские корни. Если бы мой прадед не уехал за границу — это я бы сейчас звонил вам из Москвы, а не вы мне. Я думаю, что все люди приходят из одного места, но жизненный путь ведет людей разными дорогами в разных направлениях. Я думаю, это одна из самых красивых вещей в мире. Есть хорошие люди, есть плохие люди, но главное — чтобы хорошие люди никогда не сдавались и не оставляли попыток работать вместе и сделать мир лучше.
