Москва отмечает юбилей Резо Габриадзе. Большую мультимедийную выставку Мастера — драматурга, художника и режиссера можно увидеть в Музее Москвы до 20 марта. Здесь же идут показы спектаклей легендарного Театра марионеток. Самый известный — «Сталинградская битва» — не раз был гостем международных театральных фестивалей в столицах мира. О том, как принимали Резо в Нью-Йорке пять лет назад — материал Александры Свиридовой.
В тот год устроители предложили зрителю Нью-Йорка лучшее из того, что нашли в мире. В течение 18 дней на подмостках Линкольн Центра — на всех существующих сценах, включая новую площадку на Губернаторском острове, — были показаны 45 спектаклей, сыгранных артистами из 12 стран. Одна труппа говорила, понимала и показала спектакль на русском языке — труппа Театра Резо Габриадзе из далекой Грузии, которую я нежно и преданно люблю. Люблю этот театр — кукол и людей, люблю демиурга — создателя Резо Габриадзе, которого советский зритель помнит по знаменитым фильмам «Мимино» и «Кин-дза-дза».
Театр Резо Габриадзе в полном составе движется в сторону аэропорта в небольшом автобусе. Куклы и декорации бережно запеленаты, упакованы в черные фанерные кубы и идут на погрузку в багажном отделении. Белый мелкий песок — один из героев спектакля «Сталинградская битва» — остается в Нью-Йорке. Пригоршню я унесла с собой. Со сцены — домой. Он будет отмерять время до следующей встречи, когда я буду пересыпать его с ладони на ладонь.
Второй приезд театра, после американской премьеры 2002 года, был триумфальным. Мера успеха — отсутствие афиш: устроители обнаружили, что билеты, поступившие в продажу через интернет, были проданы в первые сутки. Все. На все восемь спектаклей. Расклеивать по городу цветные «постеры» было неприлично: звать на спектакль, который «солд аут», — травмировать зрителя. Жаль только Резо Габриадзе и директора его театра Марину Цицишвили: у них в Тбилиси есть маленький музей при театре, где они выставляют афиши, как трофеи, после всех поездок. Увы — из Нью-Йорка привезут одну программку. Жаль зрителя: труппе поступили приглашения и предложения задержаться в стране от ряда других театров, но условия контракта не позволили — спектакль дается эксклюзивно в рамках Международного фестиваля…
Писать о «Сталинградской битве» трудно: все слова о спектакле сказаны давно на многих языках. Те, кто видели — знают, что это. Те, кто не видели — не поверят, если я расскажу словами, как на маленькой сцене стоит маленький стол, усыпанный мелким белым песком, и взрослые красивые мужчины и женщины водят по этому песку кукол. Тамара Амираджиби, Анна Нижарадзе, Бадри Гвазава, Владимир Мельтцер и Ираклий Шарашидзе стоят в полумраке в черных костюмах, чтобы слиться с черным занавесом, и не мешать жизни кукол на белом песке… А голоса, что звучат в зале — это фонограмма, где записаны звуки настоящего — не кукольного — мира. Стрельба, грохот войны, песни времен войны, диалоги влюбленных лошадей и пронзительный монолог матери, потерявшей в бомбежку новорожденную доченьку… И что с того, что эта мать — муравьиха, и дочь эту мы никогда не разглядим на белом песке? Мать — она мать и есть. Она горюет и плачет, а переводит ее плач на человечий язык Лия Ахеджакова…
Песок — он играет в этом спектакле всё: все роли, что отдаст ему Габриадзе. Он может быть песком Казахстанской степи, который вспоминает, умирая, солдатик под Сталинградом. Может быть белым снегом, заметающим армию в январе сорок третьего на Волге. Может быть пеплом, которым посыпает голову павший герой… Один меж двух могил, увенчанных знаками воинской доблести. Справа — красная звезда, красный флаг, слева — черный крест и черная каска на нем… Пепел — один на две армии, снег и ветер — на всех один.
В невероятной песочнице Резо Габриадзе, где взрослые люди играют в куклы, разыгрывается сцена за сценой военная и предвоенная жизнь, которая обрывается на наших глазах впрямую: нитка за ниткой рука актера отрывает Куклу от связи с Тем, Кто дает ей жизнь, покуда не останется кукла лежать бездыханной… нет, — неподвижной. От Одессы до Берлина микроновеллы уводят героев в одну точку — под Сталинград, в одну дурную бесконечность — смерть. Грохочет бой, и обрываются нитки…
Нет никакого величия человеческого духа, о котором более полувека хлопочет пропаганда. Есть величие самой жизни, которое переводит с абстрактного на предметный язык Резо Габриадзе со товарищи. Создатели кукол, актеры, звукорежиссер и осветитель сообща создают образ жизни в непроглядном крошеве смертельной баталии. Не до человеков тут, когда две влюбленные лошади — Алеша и Наташа Белокопытова, — что идут друг к другу навстречу через всю войну, соединяются, чтобы погибнуть при артобстреле… И тонущему в слезах зрителю, раненному в сердце, заботливый демиург Габриадзе в последний момент протягивает соломинку: крошечную игрушечную лесенку — с неба или на небо — каждый волен выбирать сам… Лестницу Иакова, ведущую к Богу, подает создатель спектакля героине эпизода — Муравьихе, потерявшей доченьку, горюющей, что так и не успела показать ей, как выглядит сахар…
— С кем я теперь буду гулять весной по вишне?.. — плачет голос Ахеджаковой. — Господи, кто же тише нас по земле ходил?..
Мне выпала редкая возможность стоять рядом с Резо Габриадзе после спектакля и переводить слова благодарности, которые спешил высказать зритель.
— Это нечто совершенно необыкновенное, я потрясен, тронут до глубины души, — вот суммарный текст того, что смог вербализовать раненый зритель.
Мужчины и женщины, молодые и не очень, с заплаканными глазами и с сухими — они спешили сообщить Мастеру о своем шоке. Удар Культуры в самое сердце. Многие были второй раз — запомнили премьеру 2002 года, привели друзей. Молодые супруги-мексиканцы вызвали из Мексики родителей — те слышали о театре, когда Габриадзе был в Мексике на гастролях, но не смогли попасть. Одна рассказала, что писала о театре тогда, но не уверена, что Резо читал…
— Спроси, можно я ее обниму?..
— Йес, плиз, — ответила зрительница, и раскрыла ему объятья.
Русские подходили вплотную, плакали ему в лицо и руками показывали, что не могут говорить. Губы едва складывали «спасибо»…
— Господи, какие же у вас родные лица! — с тоской по родным лицам скульнул Резо.
Одна смуглая красивая девочка представилась — студентка школы Ли Страсберга, где она учится актерскому мастерству, она объехала мир, чтобы видеть как можно больше подмостков.
–… но никогда ничего подобного или равного не видела. Не слышала о таком театре, и не читала. Спасибо.
А когда все разошлись, она ждала Габриадзе у лифта.
— Я думаю, что ему может быть интересно услышать то, что я хочу сказать. Я хочу, чтобы он знал: я выросла в войне, как в дожде — она была всюду вокруг меня всё время. И многое из того, что со мной случилось, когда я была маленькой, я узнала сейчас до мельчайших деталей — до песчинки, — мне всё про меня показали твои куклы. Я ничего не знаю про твою войну, никогда не слышала про Сталинград, но сегодня я поняла, что все войны одинаковые…
— Откуда ты?
— Из Ливана.
— Спроси у нее, могу ли я ее поцеловать…
В глазах Резо стояли слезы.
— Йес, плиз, — кивнула девочка и доверчиво склонилась к Резо.
Он прижал ее голову к своему плечу и бережно погладил, утешая и принося извинения за войну. Смахнул несколько песчинок войны с ее тонкой шали и отпустил. В заоконный мир.
— Как рождается образ, Резо? Лошади, Муравьихи, войны. Они должны пригрезиться или насниться.
На самом деле я знаю, что в создании образа участвуют двое: режиссер и зритель, но все же режиссер начинает первым — он задевает струну, а она уж потом звучит. Он — создатель — придумал, а я увидела — не песок, а снег, не тряпочку на палочке, а Лошадь — страдающего Алешу, влюбленного в свою Наташу так, что даже Ангел спускается с неба, чтобы вернуть ему жизнь, когда пуля сразила его наповал.
— Поживи еще. Дойди до Наташи.
Габриадзе сотворил такую Лошадь, которой открыта буддистская мудрость кармы и сансары: немецкому генералу за минуту до боя тяжеловоз Алеша советует быть смиренным.
— И тогда, может быть, в следующий раз ты родишься лошадью…
— Как рождается образ?
— Есть вечные образы: образ леса, гор, пустыни, снега. Это готовые образы, и мы обязаны просто играть, и не думать об этом… Что же касается войны… Меня часто спрашивают, почему у меня такая далекая от кукол тема, как война. Я не помню начала войны, мне было шесть лет, но хорошо помню конец, — когда все люди на улице целовали друг друга. Но что именно спровоцировало меня написать и поставить этот спектакль, я не знаю. Могу, конечно, придумать ответ. И придумывал, но каждый раз получается бездарно.
Я не согласна с рассказчиком. Очень «дарно» он ответил американцам о рождении замысла.
«Однажды я наткнулся на воспоминания немецкого фронтового корреспондента, который писал, что пейзаж после Сталинградской битвы являл собой нечто невообразимое: по всей заснеженной степи были разбросаны лошади. Запряженные в телеги и без. Живые и мертвые. Некоторые стояли на трех ногах на окровавленном снегу и не могли избавиться от четвертой — раненной, изувеченной. Это зрелище разбивало сердце. Десять тысяч лошадей пали в Сталинградской битве. Поле было усеяно лошадиными трупами, раздавленными танками, расстрелянными из пулеметов, павшими под шквальным огнем артиллерии. Этот образ лошади на трех ногах долго преследовал меня. Так тема Сталинграда стала обретать формы. Ожили забытые картины детства, вдовы в черном, инвалиды, которыми был заполнен после войны мой город Кутаиси, слезы и страдания моей бабушки. И все эти образы и воспоминания преследовали меня, пока я не придумал и не создал эту постановку — реквием по Сталинграду».
— А как родилась идея в обыкновенном цинковом ведре прорезать квадратики, поставить ведро на площадку проигрывателя, чтоб вертелось, подложить фонограмму стука колес и создать образ поезда?
— Это очень сложный вопрос для меня. Я не знаю ответа.
— Откуда родом образ еврея? Их несколько в пьесе о Сталинграде.
— Евреи у меня всегда были. Потому что я кутаисский. Но у меня русских тоже много было. Я первый, кстати, в советском кино затронул эту тему. Когда в «Мимино» герой звонил в Телави, а попал в Тель-Авив. Картину показали Брежневу. И он сказал: вы уберите на время кинофестиваля этот кусочек, а потом тихонечко поставьте на место. Так что он не совсем плохой был, знал, что делал…
— А как родился муравей, которого мы вообще не увидим? Новорожденная муравьишка, которая умерла?..
— О! Это легко. Мы же прекрасно знаем, что с высоты в один километр человек уже с неба не виден… Так же, как муравей. Мы просто должны помнить, что планета наполнена жизнью. Все живое: я, ты, Моцарт, Толстой, электрик, тута. А на туте сколько муравьёв! А на лапках у муравьёв сколько микробов, а у микробов — вирусы, и так далее. Эта бесконечность и есть образ жизни. Наша планета — это огромное состояние самой жизни. Есть у меня детские мысли, которые приходили ко мне в детстве и будоражили меня… Например, спина слона. Я представлял себя маленьким муравьем на спине слона. И там, в коже у него, ущелья, горы. И я хожу там, строю домики. Институт здравоохранения, например. Или там, через гору спины слона, можно построить Гранд-Опера, или Ла Скала. А я занимаюсь живописью, а слон себе идет, и я даже не догадываюсь, что слон — живой. Наша Земля живая. Абсолютно живое существо, а мы, все семь миллиардов, помноженные на два, — это 14 миллиардов глаз… Земли. И она ими смотрит. Главное — не сердить её особенно. Потому что Земля может рассердиться, и тогда…
Резо запрокидывает глаза к потолку и рассказывает, как летел над Землей в пору извержения вулкана в Европе. Как маленький самолетик жалко жался к небу, как было страшно…
— А это еще не самый большой проснулся. Если его старший брат проснется, тогда уж не полетаешь…
— Если с точки зрения Гулливера подойти, то Габриадзе со своими куклами, кто: Гулливер в стране великанов или в стране лилипутов?
— Гениальная книга, — мечтательно прикрывает глаза Резо. — Я, конечно, живу в стране лилипутов. И чувствую себя микробом в стране лилипутов. Это правда. Именно так надо чувствовать себя и абсолютно не ставить этого вопроса: я большой или маленький? Главное — живая жизнь. Я живой, и это — счастье.
— А как объяснить это тому, кто раздувает щеки и думает, что он большой, например начальнику?
— Ну-у, им этого никак не объяснишь. Но и не надо объяснять. Это их проблемы. И не надо их ненавидеть. Пусть живут! Сама же ты никогда не думала, что ты — выше груши. Или умнее груши (смеется). Груша — она прекрасна сама по себе. И такой человек — надутый, розовощекий, тоже прекрасен.
— Что сказать нашим детям, Резо? Что они должны и чего не должны делать в жизни?
— Они должны экономить… Не лить попусту воду, например. Я когда бреюсь, намочу помазок, и закрою кран. Намылю щеку, снова открою, снова намочу кисточку, и снова закрою. Экономить жизнь, чужую жизнь не расходовать зря. Не хочется быть мудрым… По-моему это вообще глупость — быть мудрым.
— Что для тебя было и остается главной проблемой в искусстве?
— Время. Посмотри, как оно убыстрилось только за нашу жизнь. Что с нами сделал этот мобильник. А компьютер? Довольно безобидная была вещь поначалу, а теперь — как он командует нами! Наступает диктатура компьютера. Новый образ диктатора, у которого нет усов и сигары. Правда есть два глаза — один зеленый, другой красный…
— Про что сценарий, по которому Леван Ревазович Габриадзе снимает кино с Милой Йовович?
— Не знаю, мне не дали почитать.
— Дали только писать?
— Да, но я написал, а они не стали снимать по моему сценарию. И ладно. Кино — дело молодое, веселое…
— Какие новые книги вышли?
— Не вышли. Я много рисовал Пушкина… (Он стал бабочкой, улетел в Грузию и жил там долго и счастливо. — А. С.) Рисовал Галактиона Табидзе, Гёте, Саади. Всё это лежит в папках. Вышла только «Метаморфоза», где замечательно зазвучал Андрей Битов, великий, по-моему, писатель. Пора уже не стыдиться и учиться прямо говорить, что в России есть великий писатель и мыслитель.
— Что нужно сделать, чтобы твои книги вышли?
— Да ничего не нужно. Они там лежат и, представь, ни разу не попросили ни воды, ни еды…
— Но хотелось бы их увидеть, подержать в руках.
— И мне бы хотелось.
— Как помочь? Что сказать на страницах газеты?
— Скажи… «Выпьем за богатых»!
— Что происходит с театром Габриадзе в Тбилиси?
— В конце октября открываем сезон. Отказываюсь от гастролей, чтобы предстать перед Тбилисским зрителем. Люди, которые нам помогают — дай Бог им всем долгой жизни и успехов, — хотят видеть нас и надо спешить. Очень помешала моя болезнь, но сейчас я в порядке. Хотелось бы снова вернуться сюда, в ваш прекрасный город…
— Что передать зрителю, который не оставил ни одного билета в кассе?
— Передай моё английское «сенькью», немецкое «данке шеен», любимое французское «мерси», и самое любимое «тада раба»…
— Береги себя, Алёша, – сказала я Габриадзе, стараясь повторить интонацию Лошади Наташи Белокопытовой. Резо радостно вскинул голову и, принимая игру, окинул себя печальным взглядом, и закончил монолог:
— Лёха ты мой, Лёха…
Мы обнялись на прощание, как положено лошадям: прижавшись мордой к морде.
