Музей изящных искусств в Генте вдруг оказался в центре «авангардного» скандала. Выставленные в нём картины Кандинского, Малевича, Лисицкого и других художников XX века вызывают большие сомнения у специалистов. Бельгийский министр культуры за свой счёт отправил пять картин на экспертизу. Результаты станут известны в лучшем случае через месяц. Настоящий материал — это попытка осмыслить, какую роль играют музеи сегодня и как смотреть на выставленные экспонаты, не обладая специальными знаниями.
В понедельник утром мне пришла смска от знакомого, который работает на радио: «Ты что-нибудь знаешь про русский модернизм? См. статью в De Standaard. С приветом, Вим». Быстрый поиск по сайту газеты показал, что в гентском городском музее изящных искусств (MSK) выставили прежде неизвестные работы Малевича, Кандинского, Лисицкого, Татлина, Гончаровой, Ларионова и нескольких других советских художников начала XX века, и аутентичность этих работ вызвала серьёзные сомнения у десятка специалистов по русскому искусству, написавших открытое письмо музею (на настоящий момент ссылка на открытое письмо не работает).
История прошла бы мимо меня, не относящей себя к экспертам-искусствоведам, но через несколько часов мне прислали ссылку уже на русскоязычную статью про разворачивающийся скандал. Судя по всему, выставка сейчас* пребывает в состоянии онтологической неопределённости: то ли это искусство в музее, то ли это и не искусство вовсе. По мнению музея, аутентичность работ достаточно убедительно доказывается документами владельцев, Игоря и Ольги Топоровских. А критики и специалисты пишут, что это вопиющий ужас и подделки и русское модернистское искусство в свете последних скандалов с фальсификациями вызывает подозрения и требует особенно пристальных проверок перед тем, как его где-либо выставлять.
Справедливости ради нужно сказать, что и в российских, и в бельгийских СМИ пишут про «выставку русского авангарда», хотя на деле никакой отдельной выставки нет. В октябре музей MSK провёл кардинальную реорганизацию постоянной коллекции: поменяли расположение работ, поменяли содержание и темы залов, выставили новые работы, в крыле начала XX века появился один зал, посвящённый русскому авангарду. Именно в нём и висит большая часть картин, в подлинности которых сомневаются эксперты, ещё несколько находятся в соседних залах. Реорганизованная постоянная коллекция открылась 21 октября.
Два месяца назад, 14 ноября, российский художник Павел Отдельнов запостил в фейсбук прямо из музея: «Вот это безобразие называют "Филонов", "Розанова", "Ларионов"... И вроде солидный музей! Сотрудники вообще когда-нибудь видели этих художников?!» Павел написал письмо дирекции, и с ним связалась местная пресса. Специалисты-искусствоведы, в том числе эксперты из Лондона и Нью-Йорка, изучали фотографии, некоторые из них даже посетили музей. В итоге 15 января 2018 они опубликовали открытое письмо администрации музея, суть которого сводится к тому, что сложно поверить в подлинность работ без выставочной истории и не упомянутых ни в каких каталогах. Слово «подделка», впрочем, они не использовали. Топоровские в тот же день дали развёрнутое интервью, на следующий день их слова подвергли критике…
В дискуссии вокруг аутентичности работ много серьёзных участников: эксперты-искусствоведы, сам музей, современные российские художники, правительство города Гента, сами Топоровские, бельгийский министр культуры Свен Гатц. Позиция дирекции музея такова: у владельцев коллекции есть документы, подтверждающие подлинность и историю работ, перед выставлением работ музей проконсультировался с международными экспертами, и, поскольку речь идёт не о покупке, а о временной экспозиции работ, лабораторный анализ проводить не обязательно.
Петер Ван Беверен (Peter Van Beveren), нидерландский эксперт, которому было достаточно фотографий, чтобы определить, что в музее подделки, говорит, что вот просто так взять и выставить русских авангардистов, взявшихся «из ниоткуда», — это большой риск. По его мнению, если музею предлагается выставить работы в первый раз, то есть разумные основания и соображения осторожности, которые требуют экспертизу всё-таки провести.
Дальше выяснилось, что другие бельгийские музеи тоже получали предложение выставить эти работы, но решили не рисковать: специалистов по русскому авангарду в штате нет, и вообще пара десятков доселе неизвестных работ — это слишком хорошо, чтобы быть правдой (пишут радио «Свобода» и De Standaard).
Супруги дали интервью бельгийской прессе, а потом Игорь Топоровский — «Московскому Комсомольцу». В первом интервью задавались вопросы с подвохом, во втором Топоровский заявил, что в бельгийской прессе всё переврали и что на журналистку подан иск в суд за клевету.
Популярный арт-блоггер Софья Багдасарова подробно описывает ситуацию и анализирует интервью. Она приводит для сравнения недавнюю итальянскую историю с выставкой Модильяни. В Генуе музей также выставил работы, не покупая их у владельца, посетители высказали сомнения в аутентичности, экспертиза установила, что из 21 работы подлинна только одна, выставку закрыли, а её организаторы попали под следствие, поскольку нанесли вред итальянскому государству и гражданам.
Через неделю после публикации открытого письма министр культуры, правительство Гента, музей изящных искусств и сами Топоровские договорились передать пять работ на экспертизу. При этом министр, правительство города и дирекция музея используют узнаваемую риторику сглаживания конфликтов и отвлечения внимания: мы все сделали всё возможное и нужное, никаких ошибок мы не допускали, но раз уж возникла такая дискуссия, то мы сами инициируем экспертизу, а музей тем временем продолжит свою нормальную работу (VRT и сайт города Гента).
Какими бы ни были результаты экспертизы, интересно поговорить об этих картинах сегодня. Возможны только две стратегии: можно или смотреть на эти работы и думать: «Ну и что, настоящие они или нет?», или же принять сомнительность их нынешней природы и смотреть на них через призму неопределённости. Первая стратегия интуитивно близка и понятна: читаешь все эти новости и интервью, веришь одной из двух взаимоисключающих точек зрения и картина мира проста и ясна. Вторая не даёт никаких ответов и ясности и вызывает только новые вопросы. Но именно эти вопросы мне и кажутся интересными, именно эти вопросы позволяют взглянуть на институт музея с непривычной точки зрения.
Как может обычный посетитель музея увидеть, что выставленный экспонат — не то, чем кажется? Должен ли посетитель музея быть готов к тому, что ему показывают подделки? Если большинство людей не замечает разницы, есть ли вообще смысл тратить деньги, усилия и загрязнять окружающую среду перевозя аутентичные предметы с их особой аурой, или достаточно просто сделать качественные копии? Я сама убеждена, что нет, аутентичные работы нельзя заменить копиями. Та самая трудно измеряемая аура аутентичности, осознание того, что вот этот конкретный предмет когда-то был в руках художника, интересует нас, зрителей. Но вряд ли можно ожидать, что каждый посетитель любого музея будет исключительно хорошо разбираться во всех представленных в экспозиции темах. Тогда и шанс на то, что каждая сомнительная работа встретит своего Павла Отдельнова, невысок. Надо полагать, что лабораторный анализ всех работ, предоставленных во временное пользование, неподъёмен для большинства музеев с финансовой точки зрения, и потому и используется консенсус, что лабораторный анализ проводится только в случае покупки. Вот и в Генте за экспертизу платит тоже не сам музей, а министр культуры: он признался, что чувствует себя неуютно из-за того, что он сам и посоветовал Игорю Топоровскому обратиться в MSK.
Фраза вроде: «Эта работа была выставлена в музее, значит, она настоящая», — читается в этом контексте совершенно иначе. Дело уже не в том, что я, как один из тысяч посетителей, вижу работу и думаю, что она настоящая потому, что она в музее. Нет, работа, которая была выставлена в музее, за счёт этой экспозиции «обнастоящивается». Немного парадоксально: с одной стороны, музеи призваны развивать критическое мышление, а с другой, это критическое мышление практически невозможно, когда ты переступаешь музейный порог. Так не в этом ли функция музея в нашей конструктивистской парадигме? Поставить вопрос ребром: зачем сегодня нужны музеи? Что такое правда: то, что похоже на правду, или то, у чего есть сертификат с подтверждением правды? Можно ли действительно приходить в музей и принимать на веру всё то, что в нём сообщается? Кажется, что остаётся только надежда на узкоспециализированных экспертов: по эксперту на каждую выставку. Без людей со специальными знаниями сомнительные выставки нельзя отличить от настоящих.
Признавшись себе в неспособности отличить настоящего Кандинского от подделки, я смотрю на предположительно его картину. Как меняется мой взгляд, если я знаю, что не знаю, настоящая она или нет? Я думаю про символический акт повторения. Пьер Менар, слово-в-слово повторивший «Дон Кихота», написал совершенно другую книгу, чем Мигель де Сервантес. Но читатель, у которого есть только текст романа, не узнает, какую из двух идентичных версий он прочитал. Художник, который научился копировать стиль Кандинского, не может создать новые работы Кандинского. Но зритель, у которого есть только картина перед глазами, не узнает, какую из двух неидентичных версий он увидел.
* В понедельник 30 января «спорные» картины убрали из залов для того, чтобы провести расследование в спокойной обстановке. Музей предлагает тем временем посетить экспозицию «От Босха до Тюйманса», над которой с любой трудилась вся команда музея. Газета De Standaard, на виртуальных страницах которой развернулась значительная часть драмы, 31 января опубликовала материал под названием: «Должно ли искусство быть настоящим, чтобы нравиться?».
Источник заглавной иллюстрации: ПостМодерн.
