Интервью c солисткой группы Glintshake Катей Шилоносовой в преддверии концерта группы, который пройдет в ЦДХ 18 февраля. На нем Glintshake презентует новую русскоязычную программу.
Разговор, благодаря картине на блокноте интервьюера (декорации Натальи Гончаровой к опере «Золотой петушок»), начался с краткого обмена мнениями по поводу художественных задач героев русского авангарда, даже самые веселые из которых значительно помрачнели к началу Первой мировой войны. Выяснили, помрачнели ли с переходом на русский язык Glinshake.
Мы не то чтобы помрачнели, просто стали реагировать на контекст. Если раньше мы все-таки занимались каким-никаким, но эскапизмом, то сейчас наконец-то приняли в себя то, что происходит вокруг. Мы с Женей (здесь и далее — Евгений Горбунов, один из создателей Glintshake) много об этом разговаривали в последнее время: музыка — это же самое абстрактное из искусств, не потрогаешь ее как следует, и музыкант больше остальных рискует оказаться вне контекста. Но чем старше ты становишься, тем лучше понимаешь, что любой твой выхлоп имеет прямое отношение к происходящему вокруг. И нынешний Glintshake полностью отражает наше отношение к России — стране необыкновенно абсурдной. И если мрачнеть вместе с ней, то можно очутиться на самом дне. Кажется, есть два варианта борьбы с этим: либо сдаться, либо включить сарказм. Как у врачей — если начнешь переживать, не сможешь работать.
— То есть переход на русский язык освобождающе подействовал?
На самом деле это был вызов. Знаешь, про английский все говорят, что он мелодичнее и так далее, а на самом деле с ним очень легко впасть в клише. Но это не значит, что новые песни мы не запишем на английском, скорее всего мы это позже сделаем, потому что хочется, чтобы их услышало больше людей. Но нашей музыке безумно пошел русский язык. Тут же захотелось рассказать какие-то безумные истории, и в том числе про Москву. Было бы странно петь про Москву не по-русски. Показалось, что это будет очень органично. Органичность — это вообще главное качество. В любой импровизации, например, хорош не тот музыкант, который может сыграть что-то невероятное, а тот, который играет тогда, когда нужно. И это может быть одна нота. И нам во многих песнях удалось сделать так, чтобы язык действительно заработал.
— У вас такая хармсовщина получилась.
Да, Женя очень любит Хармса. Мы же с ним познакомились через ЖЖ, и он тогда писал очень много смешных постов, про которые все говорили: «Женек, наверное, Хармса перечитал». И мне кажется, это очень живое ощущение — когда ты впускаешь в себя это безумие, которое нас всех сейчас окружает.
— Любое интервью с вами начинается с вопроса про 90-е. Вы как будто отвечаете за всю нашу отечественную волну, которая работает с музыкой 90-х. Как ты думаешь, почему она так ясно возникла? Поколение выросло и решило отрефлексировать музыку из своего детства?
В детстве все ярче. В любом случае, когда ты что-то делаешь, ты возвращаешься к своим детским воспоминаниям. Когда ты в первый раз пробуешь, например, картофельное пюре, оно производит на тебя неизгладимое впечатление. Очень сложно попробовать картофельное пюре так же во второй раз. Вообще сложно что-то сделать так же, как в первый раз. С такой же наивностью подойти к вопросу. Любая музыка, которую ты слушал в юности, которая легла на твои первые впечатления, имеет на тебя сильное влияние. И поскольку это очень искреннее впечатление, то оно вылезет в твоем творчестве. Как и наше путешествие в 90-е.
— То есть это такая терапия была?
Мы искали себя, это нормально. И то, как мы пришли к сегодняшнему состоянию — это такой долгий крюк, без которого ничего бы не было. Музыкально наша концепция была очень проста — мы хотели писать песни и выбрали для них минимальный набор инструментов. Не хотелось делать что-то на синтезаторе, хотелось гитару, бас и ударные. И это совпало с тем, что делали ребята в 90-е. Та же Nirvana — это песни, в которых есть очень много всего, в том числе 60-е и средневековые штуки, построенные на квинтах. Но одновременно это песни, просто сыгранные и поданные в таком же ключе. И нам тоже очень хотелось писать в первую очередь песни и использовать для этого минимум средств.
— Трубадуры такие.
Да, и нас стали постоянно сравнивать с этими группами. Я понимаю, что сейчас людям очень сложно перестроиться. Они только начали понимать — «ага, 90-е», а мы уже с них соскочили и в нашем представлении там 90-ми и не пахнет уже. Меня ситуация скорее веселит, потому что я вообще ничего этого не слышу уже давно. Я за то, чтобы абстрагироваться от этого подхода.
— Ну ваш новый концерт прямо так и говорит: перестаньте воспринимать нас как ту группу, которую вы себе придумали, мы уже новая группа.
Очень на это надеюсь!
— Слушай, как хорошо, что мы вспомнили про Гончарову. У тебя есть ощущение, что авангард как тотальный проект опять страшно актуален? Все интересное, что сейчас происходит, так или иначе с ним связано.
Начало XX в., русский авангард — это супермощная эпоха, повлиявшая на весь мир. Как все потом исчезло и потухло — это отдельный разговор. Но то, что к этому вернулись и вернулись не поверхностно, а стали копать — это очень здорово. Такая популяризация, блокнотики и значки, знаю, многих коробит, но я не считаю ее вредной. Вот кто-нибудь увидит блокнот с Гончаровой — пойдет гуглить — и, глядишь, его жизнь изменится навсегда. Но, конечно, любое явление можно раздуть до абсурдной популярности. Мы недавно с Женей об этом разговаривали, он сказал, что очень не хочется становиться музыкой в кафе, фоном. И это, действительно, обратная сторона процесса. Кажется, вопрос не про это был.
— Да плевать.
Что тут сказать — хорошие идеи все еще витают в воздухе. Мы пришли к вдохновению 20-ми годами через личную петлю: был период, когда мы с Женей очень много рисовали, используя градиент и минималистичные фигуры. И в какой-то момент я поняла, что устала от градиента и надо использовать чистые цвета, тут в нашей жизни появился супрематизм. Для меня это было очень логичным. Цикл обновился: кризис, нестабильная ситуация вокруг, начало века, те же годы. Я ощущаю эту связь, и, как выяснилось, не я одна — сейчас очень многие смотрят на классику русского авангарда как на источник вдохновения. И в такое время мы стали переосмысливать себя как творческую единицу.
— То есть вы решили деконструировать себя и за помощью обратились к нашим главным деконструкторам?
Да, в этом, кстати, обретаешь огромную творческую свободу. Начинаешь понимать, как ты себя поп-музыкой загоняешь в угол, в какие-то очевидные музыкальные ходы. Мы стали слушать русских футуристов — Мосолова, например. Было интересно переслушать все, что в детстве ты воспринимал как музыкальную каторгу. И если возвращаться к разговору о первых музыкальных впечатлениях, то мы просто глубоко скакнули — я, например, сейчас слушаю то, что слушала в музыкальной школе. Возможно, мы изобретаем колесо, и все мои рассуждения звучат наивно, но мне кажется, что в этой наивности наша главная сила. При всем прочем, мы все равно пишем поп-песни. Но мы развязали себе руки и добавили для нас самих же неудобных решений — никто не запретит песне быть странной.
— А с большой формой вы хотите поработать?
Да, очень. У Жени появилась идея сделать радиопостановку с музыкой и персонажами. Это очень классный формат, как пластинки из детства, — песни и сказки. Радиопостановка может существовать сама по себе и не исполняться как отдельное произведение, существовать как запись. Сейчас такого не делают — это будет что-то вроде путешествия через историю. И все можно обыграть, и нынешнюю ситуацию в том числе.
— Вы стали такими паяцами, которые заклинают смехом.
Да, унывать, конечно, последнее дело. Уныние вообще грех.
— Надо быть грустным клоуном?
Шуты при короле всегда говорили больше остальных. Мне кажется, в безумии есть сила. В безрассудстве большая мощь, как и в любопытстве. Это вообще главное.
— А вы будете развивать игровой компонент? Уходить в другие сферы? Вот у вас есть проект с Осмоловким, можно про него говорить-то?
У нас довольно много идей, и было бы глупо ограничивать себя только концертами. Мы совершенно не из арт-тусовки и, наверное, в нее не стремимся, но какого черта — сейчас 2016 год, и мыслить орденами и погонами уже бессмысленно. Мы подружились с Осмоловским и будем вместе делать аудиоскульптуру. Про нее могу сказать, что часть этого проекта мы представим на концерте. И сам концерт, кстати, будет очень игровым. Для меня было важно, чтобы зрители сидели — как в театре. Сначала мы искали какой-нибудь ДК, но ничего не получалось, а потом договорились с Третьяковкой — что может быть лучше: вот тебе и весь авангард под боком. Наши новые песни — это истории, у зрителей будет шанс ответить, поговорить с нами. Для меня на данном этапе очень важны практики Мамонова — способность в игре сойти с ума и вернуться обратно. Новым человеком.
Разговаривала Мария Бессмертная
Фотографии Maxim Whippet
