Автор «Дискурса», завершая свою книгу «Уроки литературы», размышляет о сходстве и различии трех иркутских писателей и о том особом месте, которое занял в русской литературе Александр Вампилов, родившийся 19 августа 1937 и погибший 17 августа 1972.
У нас опыт научного изучения творческого наследия становится коллективным — опыт этот во многом советский, вынужденный. Мог быть Шкловский как личность. Мог быть Эйхенбаум. Мог быть Лотман. Даже в советское время. Их книги. Но, в общем, личное и отдельное суждение было не правом — а скорее вызовом. «Иркутскую историю» очень важно сохранить, чтобы все не стало очередным штампованным мифом. Это драма. И, конечно, был её участником ещё один русский писатель, в пространстве самой этой темы до сих пор почему-то никак не обозначенный, — это Леонид Бородин.
Все происходит в одно и то же время, в одном и том же месте: это Иркутский университет — и это люди одного поколения, и все они ранены. Смысл этой раны понятен: у Бородина и у Вампилова расстреляны отцы, отец Распутина провел семь лет в лагерях. Было и есть понятие «послевоенные дети»; оно, конечно, очень значимое и глубокое, но у кого-то отцы погибли на войне, а у кого-то — были уничтожены или возвращались не с войны, как победители, а, полуживые и раздавленные, из сталинских лагерей. Да, прозвучал эпохальный доклад Хрущёва «О культе личности и его последствиях», но не о его жертвах… Их же дети, как помилованные, должны были только молчать. Это страшное моральное состояние… Они как писатели рождаются из общего опыта, они плоть от плоти русской литературы, но их пути расходятся.
Почему важно говорить о Бородине именно в контексте «иркутской истории»? Потому что мы знаем, что в это же время в Иркутском университете создается студенческий кружок «Свободное слово». Бородин — один из его организаторов. В той же университетской среде существуют и Распутин, и Вампилов. В иркутской газете «Советская молодежь» публикуются их первые очерки, рассказы. И кто-то пишет очерки о героях комсомольских строек, а кто-то — с полным пониманием, что ненавидит коммунистическую власть, — сатирическую «Басню о Хрущеве». Это «тайное общество» было раскрыто — так уж всегда бывает в России. Состоялся показательный суд. Бородина исключили из комсомола и университета публично. Тогда было много таких показательных судов, общественных, в том же ВГИКе, с изгнанием из комсомола, из институтов. Но тогда появились и студенты в настоящем смысле этого слова: Бородин, Распутин, Вампилов… И вопрос не в их отношениях с властью, хотя Бородин уже получил лагерный срок, когда Распутин ещё писал в комсомольские газеты. Это личное у каждого отношение к жизни…
Идеология? Вот что напишет Вампилов в записных книжках: «Опричники, коммунисты, фашисты, маккартисты — все это временные категории. Умные, любимые, нелюбимые — это категории вечные». То есть для него и вопроса нет, имеет ли какая-либо идеология смысл. Сразу разговор идет о человеке. Или другое: «Люди умирали, умирают за идеи, которые им не нужны, и в которые они, в общем-то, никогда не верили и не верят». Вот это Вампилов. Можно ли сказать то же о Распутине? Конечно, нельзя. Конечно, и линия идеологическая у него была, и идеи были, как и у Бородина, который был убеждённым националистом, хотя в автобиографической книге «Близкое прошлое» он о своей «иркутской истории», по сути, промолчал.
Я думаю, надо идти за вопросами — их задавать. Распутин поневоле оказался ответчиком за творчество Вампилова — автором предисловий к его книгам, например. Одно называется «С места вечного хранения». Здесь Распутин, на самом деле, внушает читателю свои идеи о Вампилове, и понятно, что говорить хочется только что-то возвышающее, и все к этому склоняются. Теперь на вечное хранение сдаётся творчество самого Распутина, а серьезность и сложность судьбы — это тогда уж не вопрос посмертного литературного признания.
Хоть тыщу раз скажи «великий», «великие» — а возвысит ли это хоть до кого-то понимания? Вампилов с иронией или всерьёз записывает, сам для себя, что двадцатый век русской литературы — это пародия на русскую классику… Откуда эта мысль? После священной мантры «Толстой — Достоевский» писатели даже такого масштаба, как Бунин, действительно, воспринимались каким-то шлейфом, чем-то отставшим. Но читал ли их Вампилов? Можно домысливать, что Вампилов мог и не узнать Набокова, но, конечно же, читал Бунина… Или что не читал Платонова, но читал Чехова… Это очень важно для художника — опыт сопоставления.
Так что же было вокруг? Заборы соцреализма, зачитанная до дыр русская и мировая классика, журнал «Иностранная литература» — это когда понятия общей, европейской литературы даже не существовало. «Записные книжки» дают неполное понимание того, насколько Вампилов включал в себя культурный европейский круг. Есть упоминания о Кафке, есть неожиданное упоминание о Феллини, но полного понимания контекста все же не существует.
Двадцатый век — это век американской литературы, век Фолкнера, Сэлинджера, Хемингуэя. «Шум и ярость», «Над пропастью во ржи», «Старик и море» читает весь мир, миллионы людей, но ведь не потому, что кто-то становился лауреатом Нобелевской премии… Это завороженность, но и человеческая преданность правде. Мне кажется, что когда у нации просыпается потребность в жестоком взгляде на себя, а это случилось с Америкой двадцатого века после депрессии, после войны, — появляется великая литература.
Но то же самое происходит в совершенно оторванной от мира советской литературе: рождается реализм не меньшего масштаба. И он русский. Была «иркутская история», но мы не должны забывать и «вологодскую историю», как начало начал, она была тоже мощная. Взрывали соцреализм в «Новом мире» Белов, Яшин, Абрамов. А Солженицын? Как раз иркутские авторы подошли позже. В то же самое время, когда мы говорим о новом западничестве, то ведь дело было не в настроениях Вампилова. Дело в том, что уже были Гладилин, Аксёнов — была московская не «стенка», а стена людей, скрепленных тем же чувством отрицания лжи.
Вампилов хорошо знал современную себе литературную ситуацию, и в этой ситуации он, наверное, понимал свое место. Отсюда его резкость в отношении к советским писателям и полное умолчание всей, скажем так, московской прозы. При этом как-то проскакивает в письмах, что он себя определяет провинциалом. Что тоже удивительно. И, по-моему, это произошло потому, что столкнулся он с неприятием московской среды, литературной и театральной. Когда он пишет небольшую зарисовку о себе, еще будучи очень молодым драматургом, он говорит о том, что его пьесы идут в 30 городах, но не в Москве и не в Ленинграде — не в культурных столицах. И любой его приезд туда — это столкновение со средой, которая его почему-то не принимает. Идет защита — я провинциал. Никогда бы так о себе не сказал Распутин. Ясно, что здесь его путь был более понятным и сильным, потому что он опирался все-таки на литературные институции своего времени. Такой опоры Вампилов не имел.
И о том, что мне кажется его личным вопросом… Тему художника мы можем воспринимать как открытую, находить какие-то смыслы. Хотя этот смысл может быть очень скрытым. Как, например, тема Андрея Тарковского. Он бесконечно обращается к цитатам из Евангелия, христианским образам, смыслам… И его картины — «Сталкер», «Солярис», «Жертвоприношение» — что это, если не проповедь? Он и кажется проповедником, и его внутренние мучения, страдания, кажутся ни чем иным, как страданием за веру. Да, страсти по Андрею… Но вот в каком-то одном разговоре, о котором могло бы и не остаться никаких свидетельств, он признается в том, что всегда страдал от того, что не мог верить так, как верил его отец. И отсюда — эта обратная попытка: вырваться из пустоты мучительного тогда уже безверия. И здесь можно искать ответ на загадку и вопрос Вампилова. Сразу становится понятным, что чувствуешь — это мучительное отсутствие в его мире, я бы сказал, «отцовского присутствия». Есть у Вампилова такая запись: «Я совершенно безразличен к памяти своего отца, потому что я о нем ничего не помню». Возможно, это не личное, а заготовленная реплика, что произносится от первого лица, но сказанное разрушает и душу человека, и само человеческое в мире — такая пустота.
В «Утиной охоте» есть больная сцена: когда отец Зилова возникает… только с телеграммой о его смерти. Но сын не поедет на похороны, а будет пить, даже не с горя, а почти бездушно паясничая над собственным горем. Здесь происходит что-то очень важное для этой пьесы и для Вампилова. То же самое со «Старшим сыном», потому что Бусыгин мстит, это понятно: у него тоже не было отца, он — циничный паяц, душу которому возвращает только влюблённость в мнимую сестру, когда он сознает, что он ей — не брат.
«Прошлым летом в Чулимске». Пашка — приблудный, не знающий даже, кто его отец. Странно, но этот униженный и оскорблённый именно своим безродством герой Вампилова, рождённый, в общем-то, временем советским, его безродством, с дьявольским, одним на всех лозунгом — «Сын не отвечает за отца!» — вдруг почему-то воспринимается как герой Достоевского… И провинциальные, казалось бы, вполне опять же советские, по состоянию, истории прорываются в тему всей русской жизни. Именно прорываются, а не возвращаются, в то прошлое, в котором всё уже вроде бы свершилось и решено. Отец, который забыт, отзывается болью и сиротством, а пьяненький Зилов, требуя от официанта ещё водки, стукнет кулаком по столу: «Ты вот что. (Вынимает деньги, дает их официанту.) Ты неси сюда еще пару бутылочек. Раз в году могу я раскрутиться? Имею право?»
Но так и слышишь: «Тварь я дрожащая или право имею?»
О том, что сын за отца не отвечает — это, вот уж удивление, из Библии… Это был вопрос, заданный Богу, — а почему? И ответил Бог: потому что сын поступает законно и праведно. Удивительно? Не могу знать, знаком ли был Вампилов с Библией в своё-то время, знал ли, верил ли, но сам для себя решал он этот вопрос.
И вот здесь я бы так сказал, что есть закон — и закон.
Это вопрос о долге человеческом и о том самом праве….
Есть законы, данные людям для того, чтобы они понимали, КАК им жить. И эти законы, в моем понимании, проповедовал Распутин. И весь его трагизм выходил из невозможности человека этим законам соответствовать. Божьим законам, скажем так, — Божьего мира, созданного по этим законам.
И есть другой закон — то есть право — существовать. Но когда ты не живешь по законам правды — ты превращаешься в существо, которое будет лгать, страдать, будет в конечном счете уничтожено, раздавлено собственной ложью. Вообще, у Вампилова говорится о законе только раз. Только один раз человек признает закон — это официант Дима, который говорит, что «у меня закон такой: я водку на работе не пью». И вот эта степень жестокости на самом деле и понимания, что законов-то нет, и эти люди уже даже по этим законам жить не будут. Вот об этом, по-моему, «Утиная охота».
Что еще очень важно? Что случайно и что неслучайно? Для Вампилова как художника эта идея, отчасти, по-моему, принцип и способ построения произведений. Он отрицал это сам, он говорил, что в его пьесах нет ничего случайного. Но в его пьесах случайность имеет огромное значение. И в какую деревню на танцы пойдут, и осечка, когда Пашка стреляет в Шаманова: это все случайности, которые меняют все судьбы сразу.
А случайность на самом деле — судьба, «рок». Вампилов — роковой писатель, и все что происходит с его героями, — происходит роковым образом. Это жестокий реализм. И жестокость его не в том, чтоб осуждать героев, а в том, чтоб, в общем, предоставлять их судьбе, не предлагая выхода явного, то есть финала. Концовки пьес в этом смысле можно назвать неразрешимыми: никакого пресловутого катарсиса в них не происходит. Агония будет продолжаться, мы это понимаем, но ничем не закончится. И здесь Вампилов — не моралист. Он — реалист. Но какой это реализм? Или иначе: этика это или эстетика? Ни одно ружьё так и не выстрелит по завету Чехова… А что это значит? Здесь он, по сути, отрицает законы самой драматургии, о которых говорил Чехов.
И никто не умрёт. Смерть, как судья, отступает.
Пожалуй, Вампилов — единственный русский писатель, ни один из героев которого не умирает, не погибает, не убивает. Отрицание смерти — почти не понимаемое, потому что судьбами его героев управляет всё же именно судьба, рок. Я бы назвал это отрицание смерти эстетическим — как и это его дар, только его. Для меня вопрос: а он все-таки драматург или писатель с глубочайшим драматургическим мышлением? Вопрос кажется нелепым, потому что его мир — он создан для театрального представления. Но именно театр, то есть постановка, может исказить, обезобразить даже то, что было литературой. Сама по себе драматургия — это канон. Сценическое пространство, сценическое время… И почему он подчинил себя этому? И тогда откуда было желание, чтобы «Утиную охоту» именно прочитали, да ещё в «Новом мире» — в том, что направлялся не кем-нибудь, а Твардовским? И это тоже тема Вампилова и его, я считаю, трагедия. Театр совершенно искажает Вампилова, превращая тебя в зрителя какой угодно постановки, с какими угодно актёрами. Но если читаешь его — то видишь всё своими глазами.
Быть зрителем или читателем? Быть читателем — в этом я убеждён. Глубина психологической правды Вампилова — предельная. Я бы как раз сказал, что здесь он еще один раз расходится с Распутиным. Для Распутина правда — это вера. А Вампилов идет дальше понятия правды и дальше понятия веры. Он действует только одним способом — это интеллектуальная честность. Все понятия, возможно, не новые — но по вертикали русской литературы эта честность его поднимает на предельную высоту.
