Единственный участник зеленоградской группы The Retuses о тщеславии, Вертинском и новом альбоме.
Мише 23 года. Нечесаный, небритый и сутулый, с красными уставшими глазами, он сидит в маленькой гримерке московского клуба «Бруклин».
Через полчаса за стеной начнется оживление. Толпа будет аплодировать и скандировать его имя, вызывая на сцену. Юные чувственные девушки, чей образ ассоциируется исключительно с филфаковским образованием (учитывая все каламбуры этого сокращения), будут кричать в синюю дымку искусственного тумана «Миша! Миша!».
Прямо передо мной огромное зеркало с лампочками на раме. В нем отражается непочатая бутылка виски. Справа сидит менеджер (как она сама представилась) Миши — Юля. Ее я тоже могу видеть в зеркале. Я смотрю на Мишу и думаю, что он — человек в себе. Ему гораздо проще петь, чем разговаривать.
— Мне кажется, тебе не очень нравится давать интервью…
Я не сказал бы, что нравится. Интервью подразумевает, что ты будешь о себе рассказывать. А это пафосно, что ли. Лучше, когда люди про тебя говорят.
— Значит ты не тщеславный человек?
Не знаю. Я тщеславный человек? — спрашивает у Юли.
— Скорее нет, чем да.
— А музыка — это не то, что ставит для тебя сверхзадачу? Ты занимаешься музыкой, чтобы заниматься музыкой, и все?
Так случилось, что это единственное, чем я умею заниматься. И так случилось, что кому-то это еще нравится. Когда я начинал играть, я толком-то не ставил цель завоевать аудиторию, сыграть на каких-то площадках, достичь каких-то высот. Я делал то, что нравится мне. Может, повезло…
— Ты считаешь, это везение?
Стечение обстоятельств.
— Когда я стоял здесь в очереди, обратил внимание, что большая часть твоей аудиторий — юные девочки. Тебя этот факт не смущает? Я однажды брал интервью у своего хорошего друга, поэта, и задал ему похожий вопрос. И он страшно завелся. Мне показалось, это может тяготить.
Честно говоря, я не наблюдаю, кто ко мне приходит на концерты. Разве что после, кто подходит — сфотографироваться, взять автограф. В принципе, да. Молодость, — Миша произносит это слово с улыбкой. — Я не знаю с чем это связано: с музыкой, вообще — со мной. Почему именно такая аудитория ходит. В последнее время все по-разному. Я чаще замечаю, что люди за тридцать приходят на концерт.
— Ну, а что ты думаешь по этому поводу?
Да я не знаю.
— Или тебя это не волнует?
Не то, что не волнует.
— Все равно приятно, — откликается Юля. Миша соглашается:
Да, приятно быть услышанным. Другим поколением.
— Ты связь с каким—то поколением чувствуешь? Сейчас довольно много новых русских групп, можно, наверно, даже говорить о некой «новой волне», «новом поколении русской музыки». Свое место ты видишь в этом потоке?
Я скорее чувствую себя максимально обособленным от всего. Все мои знакомые музыканты играют англоязычную музыку, довольно трендовую, модную. Но я, наверно, это перерос. У меня — было время — параллельно Retuses был проект, который так и не состоялся… В общем, мне интереснее экспериментировать. Но это у всех так. Я за последние пять лет толком музыку не слушал. Просто в один момент так: бац, и все, я перестал новую музыку искать. То ли я так избавлялся от огромного количества информации, то ли я пришел к тому, что если сделать такой эксперимент и в своей голове генерировать свой фундамент, что-то может интересное из этого выйти.
С другой стороны, именно сейчас я слушаю больше, чем когда-либо, за последние пять лет. Сколько мы играли биг-бэндом, у нас был такой нестандартный инструментарий, не было системы гитара-бас-барабаны до двенадцатого года. Потом у нас появился очень техничный барабанщик и мы стали играть рокешник. А сейчас я делаю совсем другие вещи. Я помню, году в одиннадцатом я давал интервью, и зарекся использовать синты, сэмплы… Я не знаю, что будет через пять лет, куда меня понесет. Я из какого-то барокко-поп в минимал ушел.
Изначально у меня было очень много инструментов: я их писал, сводил. А сейчас мне нравится, наоборот, размеренность, воздух в аранжировках. Не знаю, нормально ли то, что меня из крайности в крайность бросает. Но мне интересно работать там, где опыта у меня нет.
— А то, что ты неоднократно заявлял, что не хочешь записываться на студиях, только дома?
У меня психо-физический зажим. В студии ты, как правило, ограничен по времени. Я не говорю о студиях знакомых музыкантов, где можно находиться неограниченно долго и в какой-то момент расслабиться. Я раза три ходил на студии, и вообще ничего не получалось. Я очень сильно сжимался, не могу это объяснить. Дома я пишу свободно, а там я себя чувствовал некомфортно. Дома я в любой момент могу сорваться и писать инструменты. Конечно, я понимаю, что от этого страдает качество. Я, в принципе, пришел к тому, что никто не сделает саунд таким, каким его вижу я. И я могу жертвовать кристальным звуком, который выдают топовые студии. А предложения были очень крутые, например от «Метрополиса». Очень крутые, топовые европейские студии. Но мы еще тогда отказались с ребятами, делали своими силами.
— То, что группа сократилась до одного человека, тоже связано с тем, что тебе одному комфортнее работается?
За исключением двух песен с последнего альбома, Astra, я работал один. Мало что меняется. Только формат живого выступления. Видимо, перегорел я с рокешником. Это не то красивое-прекрасное, что я себе представлял. В какой-то момент понял, что, опять-таки, я некомфортно себя чувствую. Я не исключаю того, что я опять соберу группу. Нужно найти людей, которые будут на одной волне…
— А с предыдущим составом ты не хочешь больше играть?
Мы хорошо общаемся с барабанщиком, с Максом. Я виделся с баянисткой, с Лерой, — с ней всё, по-моему. Ну, и с Мишей Львовым, он в 2013-м ушел от нас, на гитаре играл. С ним тоже видимся часто. Ну, а так — как-то не общаемся.
— Ты любишь такие концептуальные вещи. Если Waltz Baltika! был пропитан этим прибалтийским духом, названия песен напоминали названия финно-угорских городов, — то в Astra — космическая тематика, знаки зодиака…
С Astra гораздо шире была идея. Это не просто отсылка к латинским названиям созвезд— Да, созвездий… Каждая песня — это монолог исторического персонажа. Эпитафия самому себе. Личности я не раскрывал никогда, и не буду раскрывать, наверно, кто стоит за всем этим. Это символизм, и он должен оставаться за завесой.
По поводу концептуальных альбомов — дело в том, что это сложно. Когда ты выпускаешь сборник — это гораздо проще. Такие сборники я могу выпускать, наверно, раз в полгода. Сейчас я занимаюсь такой историей, сюжетной. Это очень трудно для меня. Это то, с чем я никогда не сталкивался. Это будет не совсем альбом, не только музыка.
— Я, кажется, когда готовился к нашему разговору, читал в одном из твоих интервью, — если я правильно понимаю, это та история о слепом…
Капитане.
— Это связано с песней Вертинского?
Да, это аллюзия на Вертинского. Мы делали трибьют и сыграли эту песню, «В синем и далеком океане»… Я ее и до этого слушал, в общем-то. И мне показалось, что, черт возьми, слепой капитан — это так символично. Слепой капитан — абсолютно каждый человек, как по мне.
— А в Astra, я заметил, в нескольких песнях повторяется рефреном фраза «сон золотой». Это тоже к Вертинскому?
Тоже к Вертинскому. Знаешь, я впитал это, что ли. Мне всегда нравилось это… назови это шансоном, люди не поймут, — звук этот с пластинок. Вот всегда нравилась вот эта грязь.
— Как написал бы журнал «Афиша» — кокаиновый лоу-фай.
Ну, да. Видимо, я не скоро выберусь из этого. И в новом материале это все будет.
— О влияниях. Часто тебя обвиняют в том, что звук украден у группы Beirut, вокал еще откуда-то. Тебе не кажется, что в России эта проблема глубже. То, что происходит на Западе, приходит к нам лет через пять. Вся русская музыка вторична…
У нас вообще во всех постсоветских странах искажено это понятие — «влияние». Есть откровенный плагиат, есть влияние. Нет такого исполнителя, который был бы совершенно уникальный, без отсылок. Группу Beirut я очень любил до предпоследнего альбома. Мне очень нравились все эти минорные гармонии. Я у себя крутил в голове какой-то, знаешь, саунд бродячего цирка. Когда я послушал песню Prenzlauerberg с Gulag Orkestar (дебютная пластинка Beirut.—прим. И.З.), я решил: вот оно! Вот какой я хочу звук! Я думаю, не стоит музыкантам обращать на это внимания. Критику надо воспринимать, но это не самоцель.
— Но когда музыка вторична, это не позволяет развиваться. Ведь великий художник — чем велик: он забивает свой гвоздь. Не факт, что этого не делали до него. Например… Ну вот, условно, Малевич, да? Он забил свой гвоздь. Можно по-разному относиться к нему, нравится—не нравится, но ведь не поспоришь. То же и с музыкой.
Мне кажется, музыка — она в каком-то переходном состоянии. И оно выливается в абсолютно разные сферы. Arcade Fire выпускает альбомы и приложения. Radiohead выпускает семплы к King of Limbs. Все это нормально, это информационная эра. Эра клипов уже отходит, если люди делают релиз и у них есть деньги, они делают это очень громко. Я думаю, эта сфера будет развиваться.
— Получается, одной музыки мало для того, чтобы заниматься музыкой?
Музыкантов миллионы. Кому-то скучно просто писать альбомы. Другой хочет что— то оставить после себя и быть новатором. Не знаю, какие мотивы могут быть.
— В одном из интервью ты говорил, что твоя музыка может стать саундтреком к фильмам Звягинцева.
Это первое, что мне голову пришло.
— Тем не менее. Ты еще говорил, что не хочешь доносить до зрителя какой бы то ни было месседж. Как ты относишься к тому, что искусство смешивают с политикой?
Ну, я вот хотел про Звягинцева сказать, про «Левиафан». Фильм-то бытовой. Кому-то выгодно окунать творчество в политику. Какой-то рычаг управления очередной. Я, честно говоря, не хочу в это во все вдаваться. Я всегда был и остаюсь аполитичным. Это не значит, что у меня нет гражданской позиции.
— Я думаю, когда ты проявляешь какую-то позицию, ты просто получаешь либо одно, либо другое. Вот, как с Макаревичем несчастным история. Ну, затюкали человека…
Что мне не нравится вообще за последние три года, — отвечает Миша. — Очень много я стал слышать слово «нельзя». А в творчестве это очень губительная штука: когда ты не чувствуешь каких-то свобод, это все уйдет в подполье и даст новый толчок. Во времена кризисов рождались очень мощные вещи. Я не могу себя назвать либералом, но все чаще я замечаю, что всюду это «нельзя», «запретить», No—No—No.
— В Украину ты ездил с концертами и, предваряя твое интервью, писали, что ты чуть ли не единственный российский музыкант, который не боится ехать в Украину. Мне это показалось забавным.
В том году я приехал в Одессу, весной. Мне сказали, что я первый артист, кто приехал в Одессу за полгода. И я удивился.
— А встречали хорошо?
Да все нормально, люди отлично встречали. Самые теплые приемы — там.
— Во Львов ведь тоже ездил?
Во Львов ездил. Полный зал. Не знаю.
Фотографии Евгении Анисимовой
