Татуировка теряет свой маргинальный шлейф и становится искусством — студии выходят из подполья, а крупнейшие музеи открывают масштабные выставки посвящённые рисункам на теле. Художник Дмитрий Шуров более 10 лет работает татуировщиком, а параллельно занимается живописью, фотографирует на плёнку, переосмысляет дизайн ретро-плаката и снимает видео-интервью с другими андеграудными художниками. Многогранен Шуров и в изобразительных техниках: помимо холста и красок, художник работает с китайской тушью, линерами, линогравюрой, гипсом, деревом.
Один из самых известных проектов художника, «Юдоли», посвящён тяготам будничной жизни в России. На картинах, пропитанных спиртом и советской эстетикой, то и дело появляются заядлые посетители рюмочных с кружкой пива, заключённые, черти, менты. Вопреки неприглядной реальности, художник признаётся отчизне и её несчастным героям в любви, с нежным сочувствия изображая пустынные русские пейзажи, петербургские дома, одиноких пьянчуг и дворовые застолья.
В интервью искусствоведу Екатерине Сальниковой Дмитрий рассказал о непривлекательной правде жизни, массовом распространении татуировок, трансформации тюремной наколки и нашумевшей выставки «Осень пахана», которую полицейские разогнали в день рождения Владимира Путина, даже не дав ей открыться. А также о том, легко ли жить с тату на лице, как картины беседуют со зрителями, сможет ли в России остаться независимое от власти искусство при усилении цензуры, и стоит ли срезать кожу с умерших, чтобы сохранить татуировки.
«Холст всё стерпит»: о разнице между картиной и телом, мрачности жизни и наколках в Сбербанке
— Когда рождается новый сюжет, ты знаешь заранее, воплотишь его в тауировке или в живописи? Как проявляется твоя творческая свобода в зависимости от того, работаешь ты с холстом или с телом?
Раньше я рисовал только эскизы татуировок, не задумываясь ни о чём. А потом мой отец, тоже художник, подсказал идею: «У тебя есть татуировка, которую можно развить в картину» — после этого я постепенно занялся живописью и графикой. Сейчас некоторые мои картины повторяют татуировки, а живопись, наоборот, может стать элементом тату. Месяца три назад мне написала девушка и спросила, можно ли наколоть картину, которую у нас с Петром Чёрным до этого купили в Москве. Я подумал, набросал графику и сделал — девушка осталась довольной. Эта конвертация не очень сложная, так что почему бы и не попробовать.
Между холстом и телом есть разница. Невозможно долго работать с клиентом, потому что выдержка у всех разная. Оно и понятно: нанесение татуировки —неприятная процедура, а мне не нравится причинять кому-то боль, я начинаю нервничать и торопиться. Так что в какой-то момент я стал больше писать на холсте, и сейчас это для меня в приоритете — холст всё стерпит. В остальном татуировка и живопись не сильно отличаются, это всего лишь разные техники.
— Как-то в интервью ты говорил, что «Юдоли» рассказывают о людях и правде жизни». Что именно ты имеешь в виду под «правдой жизни»? В твоих сюжетах часто появляются пропойцы и маргиналы…
В своё время у меня были лютые запои, но сейчас я уже пролечился и не пью. Живопись была для меня тогда своего рода эскапизмом, поэтому в ней много боли. Не думаю, что любовь сильно далеко ушла от боли и от несчастных людей. Не могу с уверенностью сказать, что именно так смотрю на мир, но всё же горе от любви не очень далеко. В горе тоже можно любить. Я во всех плохих вещах стараюсь рассмотреть что-то хорошее. Некоторые люди говорят о Балабановских фильмах как о чернухе, но если внимательно вглядеться, то в ней обнаружатся приятные стороны, надежды. Самый яркий пример — «Груз 200». В конце фильма появляется женщина и расстреливает насильника. Да, она не представлена как ангел, спасающий девочку, она показана жёстко, не прилизано. Но ведь это и есть символ положительного, некого «светлого пятна». Наверное, о такой правде жизни, которую не все любят, я и говорю.
— Ты рассказывал, что татуировки с мрачными сюжетами решается набить только «знающая» публика. Как меняется отношение к татуировкам? В последние годы они практически совсем потеряли тюремный шлейф, который тянулся из прошлого, и стали очень привычными.
Решаются по-прежнему не все. Часто с теми, кто становится моим клиентом, мы ещё и общаемся, и я много узнаю о них. Тяжёлые сюжеты выбирают, как правило, люди старше 25, прошедшие жизненные передряги.
Сегодня татуировка уже не протест. Даже когда я начал забиваться, то не хотел, чтобы так было. Возможно, первые мои татуировки выглядели вызывающе, но и культура тогда не была так распространена. В цивилизованных странах можно открыть студию, сделать бизнес, освоить татуировку как профессию — а я хочу делать это здесь. Мне говорили: «Ты не заграницей, ты в России! Ты не боишься, что тебя побьют в подворотне за твои татуировки?». Волков бояться — в лес не ходить. Советское «будь как все» меня всегда бесило. Наверное, в этом ключе мои татуировки на лице — действительно протест против того, что мне ещё со школы твердили: «Волосы длинные, — постригись! Не выделяйся! Ты что, самый умный?»
Татуировка всё же победила, стала очень массовой. Мне приятно видеть татуированных людей, но не нравится, когда меня начинают сравнивать с Фейсом или Моргенштерном. Эти пацаны ещё под стол пешком ходили, когда у меня татуировки на лице были. И сейчас молодые с татуировками на лице зачастую торчат — если раньше татуировка означала, что ты зэк, то теперь она означает, что ты торчок или наркоман. Меня постоянно тормозят в Москве, спрашивают, есть ли что запрещённое. Ребята, мне 30 лет, я работающий мужик, даже не пью и не курю сигареты. Стереотипное мышление в России меня бесит. Если его победить, мне, наверное, никогда не захочется отсюда уезжать. У русских велико желание залезть в чужое личное пространство, в Европе этого нет. А нужна золотая середина.
У нас открылись границы и появился интернет — это оказало колоссальное влияние [на распространение татуировок]. Когда я начинал заниматься татуировкой, меня учил сначала чувак из армии, потом один сидевший — всё это на самопальной машинке. А потом появился YouTube, обучающие видео начали расти как грибы. Резкий скачок произошёл за 3-4 года, сейчас постоянно возникают новые тренды, техники, оборудование. Я недавно учил девушку и обалдел от того, что ей уже не нужно знать всю ту устаревшую информацию [которую знаю я], потому что она работает на современных тачках и этими знаниями никогда не воспользуется. Скорость распространения информации сыграла огромную роль.
И как бы сейчас нам ни старались навязывать тоталитарные взгляды, ориентация всё равно идёт на Запад. Молодое поколение совсем по-другому смотрит на мир, у него иные ценности, поэтому бесполезно забивать ему голову тюремной романтикой. Да и сама зоновская татуировка изменилась: она смешалась с новой тату-культурой, я это вижу по своим знакомым, закрытым по «народной статье». Татуировки сегодня везде, даже в тех местах, где казалось бы не должно быть забитых людей, например, в Сбербанке: они не становятся проблемой ни в Москве, ни даже в провинции. Разве что если ехать в какую-то глухую деревню. Но там и интернета не будет.
«Искусство — не костыль, а инструмент»: о сохранении советской эстетики и тату-выставках
— Какие функции татуировок ты выделяешь, будучи их «носителем» и создателем?
Не могу свести всё к единой классификации — каждый смотрит по-своему. Для меня это символизм. Бандюганы ищут свой смысл; мамы, набивающие имя ребёнка, — свой; человек, находящийся в поисках божественного, наделяет рисунок сакральным значением. На мне, например, есть татуировки в эстетике соцарта — у них можно попытаться найти свои подтексты. Остальные — просто сюрреалистичные картинки, но если в них покопаться, то можно найти что-то скрытое.
— Хорошо, что ты сказал про соцарт. Твоя цитата: «Советская эстетика в моих работах останется надолго, потому что она сохраняется в жизни». Может, стоит отказаться от этой эстетики в искусстве, чтобы она ушла и из окружающей действительности? Ведь странно, что мы живём уже в другой эпохе, а советское прошлое тянем мёртвым грузом за собой.
Искусство — не костыль этой эстетики, оно просто инструмент, с помощью которого можно посмотреть в ту эпоху. Отказаться от неё — всё равно что запретить кинематограф того времени. Советские фильмы прекрасны, и что теперь, перестать их смотреть только потому, что они были сняты в Союзе?
— Но ведь эти фильмы были сняты тогда и сейчас продолжают быть нам доступны. А современные работы, выполненные в советской эстетике, просто-напросто мимикрируют. Что это: сохранение исторической памяти или деградация?
Художник выбирает сам, что ему рисовать. Я заметил, что у молодёжи сейчас популярен корейский стиль. Он интересен, но у нас есть своё богатое наследие. Мы ещё — пусть отчасти — выходцы той эпохи. И я тоже: у меня в свидетельстве о рождении написано РСФСР, город Свердловск. На меня большое влияние оказал мой отец с авангардом и шестидесятниками — это очень советские вещи. Я использую авангардистскую технику, но пропаганды Советского Союза в моих работах нет: я не пишу «Слава Советам!» или «Сталин жив!», напротив, всегда высмеиваю Совок. И делаю это потому, что он пока прочно сидит у нас в головах, а 23-летние коммунисты восхваляют вождей. Поскольку это мышление ещё живо, то и в моих работах много советской эстетики, ведь настоящий художник отражает своим языком то, что есть вокруг. Я буду только рад, если оно уйдёт из жизни — тогда и начну рисовать что-то другое.
— Кто из тату-художников повлиял на тебя?
Есть несколько мастодонтов. Лиам Спаркс, например, или Мишель Сервадио, чьи татуировки показали мне, что можно бить как и что угодно; Дункан Икс. Из современного мне нравится новая корейская волна: эти кляксы, разводы, кривые рисунки. Поимённо из них я никого не знаю, но ориентируется на них сейчас вся Россия.
— Как понять, что татуировка — произведение искусства?
Время покажет. Многие говорят: «Ой, татуировка — это временно, мода пройдёт, и она устареет». Это не так. Существует много стилистик и много татуировщиков: кто-то из них приживается со временем, а кто-то нет, как плохое и хорошее искусство, которое должно «настояться». Пока ещё татуировка очень молода, чтобы судить. Крутые и весомые татуировщики появились в 1920-е годы. Например, Сейлор Джерри из классической американской школы; я вырос на его татуировке. Он начал своё дело чёртову тучу лет назад, а теперь его именем назван бренд виски, его знаменитые дизайны уже многократно использованы —он как Вагнер или Моцарт от татуировки. А современной татуировке нужно ещё подождать. Будучи 13 лет в деле, я вижу, что у молодых постоянно меняются тренды. За этим интересно наблюдать, но я нашёл свою нишу и продолжаю работать в ней. Мне не нравится скакать по трендовым волнам, хотя важно следить за модой, поэтому иногда я забираю элементы нового в свою устоявшуюся тату-стилистику. Так у моих персонажей в какой-то момент стали появляться айфоны. Я смешиваю авангард, советскую эстетику и современность. Не знаю, правильно это или нет; искусство или нет, время покажет.
— Ты бы хотел, чтобы какой-нибудь коллекционер купил набитую тобой татуировку, как это произошло с Тимом Штайнером?
Его опередил какой-то японский хирург, который срезал татуировки с тел убитых якудз. Было бы круто устроить такую выставку! Я спокойно к подобному отношусь, а вот мой отец говорит, что всё это слишком кровожадно. Но ведь человека не нужно убивать! Я бы хотел такую выставку, чтобы мои большие работы срезали, повесили на кольца и растянули в выставочном пространстве как шкуры животных. Пока все видят в этом нечто кровожадное и плохое, но надеюсь, что человечество до этого дойдёт. Когда начнёт умирать огромное количество людей с крутыми татуировками, то все задумаются и станут срезать кожу. Не вижу ничего крамольного. К татуировке отношусь практично: если человек умер своей смертью, почему бы не спасти определённый участок его тела.
«Это мой город»: о любви к краснокирпичному Петербургу и России
— На твоих холстах много красных зданий, особенно много их было в 2020 году — «Красный дом на Васильевском острове», «Окраина коломны», «Набережная реки пряжки», «Городской житель» и пара картин с красными Вавилонскими башнями. Какую символику ты вкладываешь в этот цвет, почему они красные?
У меня нет художественного образования, и я не умею смешивать цвета. Из-за этого надо мной постоянно смеётся моя любимая женщина — она ходила в художку, у неё академическая школа рисования. А я ненавижу цветовые круги и рисую, как бог на душу положит. Лука Емельянов, мой друг и художник, часто говорит мне: «Сделай ты лессировку, тени, ещё что-нибудь», — а я не умею этого всего, да и не особо хочу.
Красным я сначала стал писать лица: увидел это у какого-то авангардиста и подумал, что это очень круто. Кажется, использование гипертрофированных цветов называется фовизмом — в этом плане мне нравится Матисс. Такая живопись выглядит довольно декоративно, а мне папа всегда говорил, что картина, помимо того чтобы нести смысловую нагрузку, должна и хорошо смотреться в интерьере. Так что я уделяю этой составляющей много времени.
А красный дом родился очень просто. Когда я переехал в Петербург, то оказался под очень большим его влиянием — все дома на моих картинах супер-кривые и непонятные, как в центре города. Если бы я жил на Парнасе, может, мои дома были бы идеально ровными, как коробки. Но меня поражает именно старый фонд: смотришь на фасад дома, а там вдруг крыша, какие-то непонятные, неровные слои. На Васильевском острове, если идти с Лютеранского кладбища, можно увидеть два таких дома, две красных стены. Я часто там ходил, а в один вечер увидел, как свет от красного заката офигенно упал на этот дом, и он стал алым. Первая картина, которую я написал под этим впечатлением — «Красный дом на Васильевском острове». Одна из самых моих любимых работ, кстати. Мне жалко, что её никто не покупает, а те сделки по поводу неё, что были запланированы, постоянно срываются. Хотя на самом деле мне не хочется её продавать, потому что я очень много вложил в эту картину. После этого я все дома стал рисовать красными. Недавно я снова был на том месте и сфоткал этот дом — я как шизофреник, залипаю на стыке двух стен. Я уже вроде бы всё там разглядел, но снова и снова прихожу и что-то рассматриваю. Когда у меня будет большая мастерская, я хочу нарисовать ещё один огромный красный дом! Моя мечта сбудется!
Ещё это отсылка к Максиму Кантору, моему любимому художнику, у которого есть работа «Красный дом». Я увидел её в детстве в каталоге под названием, кажется, «Красный пустырь», который был у моего отца. Так мне понравился этот красный дом, что моя живопись, наверное, какая-то дальняя отсылка к этой графике Кантора.
— Хочу узнать про смысл картины «Вавилон в окне плацкартного вагона», но прежде поделиться своей интерпретацией, если позволишь. Библейская легенда о Вавилонской башне объясняет нам происхождение большого количества языков, из-за которого понимание между людьми затруднено. И в контексте твоей картины я вижу башню как символ того, что зэки, едущие в плацкарте, потеряли язык, общий с языком того мира, в который они теперь возвращаются с зоны. И им предстоит долгий путь, чтобы преодолеть это ментальное расстояние.
Ты клёво завернула, но самом деле всё проще. Дело в том, что я рисую экспрессивно, без эскиза и часто придумываю названия уже после того, как картина готова. Поэтому в начале работы я ещё не знаю, какой смысл получится в конце. Прикол в том, что рисуя картину, я оставляю много недосказанности. Картина — это ребус, с которым должен играть зритель. Холст должен разговаривать с человеком. Например, смотришь ты на пейзаж. Ну, и что он тебе скажет? Почему все тащатся от Айвазовского? Его картины красивые с точки зрения техники, глубины цвета. Но ты всё понимаешь, работа прямая: «Море красивое». Мне больше нравятся картины-загадки, поэтому я очень люблю абстрактную живопись: ты сам можешь выдумать, что хочешь. Кстати, люди на этой картине на самом деле не зэки.
— Как это? Ведь у одного из героев картины наколка «КОТ», коренной обитатель тюрьмы.
Да, но это крючок только для знающей публики. Мне просто очень нравится КОТ, и я могу написать это на любом персонаже. Не все знают значение аббревиатуры, как ты, поэтому многие думают, что это про кота. Я много ездил по работе в поездах, где видел уголовных элементов с подобными мелкими татуировками. Но они здесь не так важны. Первое и почти единственное, что мы видим, смотря в окно поезда — город, а для меня любой город — Вавилон. Я знаю библейский сюжет, но особо в нём не ковырялся. Просто захотелось представить город как Вавилон в окне плацкартного вагона. Но заметь, как ты это расшифровала. Ты увидела картину так, другой человек поймёт что-то своё. Таким способом работа разговаривает со зрителем.
— Ещё в ней на столе плацкарта стоит вода «Святой источник», и если продолжить развивать библейский смысл этой картины, то бренд зазвучит по-новому.
Ага, а после отравления Навального он ещё один подтекст приобретает. Забавно всё это, и такая двоякость мне очень нравится.
— Один из твоих холстов теперь висит в музее в Греции. В посте об этом ты ругался на российских галеристов, которые не работают с молодыми художниками, в то время как «за бугром тебя издают и приглашают». Что, в таком случае, удерживает тебя от переезда за границу?
Об этом очень хорошо сказал Глуховский у Дудя: «Чтобы писать о России, нужно находиться в России». Чтобы рисовать Россию, нужно то же самое. Зачастую люди, переехавшие за границу, теряют связь с родиной и вообще перестают понимать, что там происходит. Так, многие из тех, кто уехал в 80-е, сидят на Брайтон Бич и славят Путина. Как художник я должен находиться здесь, чтобы продолжать писать картины о том, что здесь происходит. Я долго не мог сформулировать эту мысль, а Глуховский мне в этом помог. События, происходящие в последнее время на просторах нашей великой Родины, не настолько меня трогают и неудобны, чтобы я собрал вещи и уехал. Хотя если меня достать, я свалю.
Мне нравятся путешествия, особенно на поезде. Возможно ещё и потому, что у меня цыганские корни. Но в один момент мне стало не хватать своего угла, ведь если постоянно куда-то ездить, перестаёшь понимать, где твой дом — для человека это очень важно. Я люблю Россию. Может, в каком-то своём стёбном виде, но прощаться с ней не хочу, какая бы «немытая» она ни была. Мне есть с кем работать в России, и я получаю столько денег, сколько нужно — интернет позволяет хорошо зарабатывать татуировкой, дизайном, оформлением обложек. Здесь живёт мой любимый человек. К тому же я медленный — в жизни мне важно заложить фундамент, подготовиться, а не просто — раз! — и сорваться куда-то. Наверное, есть во мне и страх постсоветского человека, с которым я потихоньку борюсь: здесь я уже знаю, как двигаться, а там надо будет заново учиться. А ещё я очень сильно люблю Петербург — живу в самом центре и каждый день радуюсь любому дому, окну! Многие думают, что я всё ещё живу в Екатеринбурге, спрашивают, когда я приеду работать в Петербург. Ребята, я в Петербурге живу уже третий год! Это мой город, отсюда больше никуда не уеду. Исключение — командировки. В этом году я, кстати, первый раз встретил петербургскую весну: спасибо ковиду, иначе я колесил бы в тату-туре по Европе. Теперь мои поездки ограничены в основном Москвой, и езжу я в основном одним днём поработать.
«Если государство запретит татуировку — я уйду в подполье»: об Ассоциации худших художников и свободе слова
— Ты входишь в АХУХУ? Расскажи про эту ассоциацию: в чём её цель, какие ещё художники в ней состоят?
Ну, как сказать… Это не совсем ассоциация с официальным членством, а просто объединение художников в соцсетях — инстаграме и группе ВК. Художники сами нас находят, отмечают, а мы репостим — наши сети работают как хаб.
Весь прикол Ассоциации Худших — отсутствие цензуры и политика «нужно показывать всех». Вадим Соболев, создатель АХУХУ, даёт возможность тем, кого мало где могут выставить. Соболев только смотрит предложку и выбирает работы на свой вкус. У нас с ним всегда разнятся мнения: он больше за политическое искусство, я — за художников, политику сразу отсекаю. Мы как Инь и Янь уравновешиваем друг друга. Моя задача — быть непредвзятым. Меня бесит в современных искусствоведах их ориентация на личное мнение: если им нравится какой-то чел, они будут отбирать только на него похожих художников. Задача искусствоведа — показывать разное хорошее искусство. Я часто выкладываю то, что мне не нравится, стараюсь взглянуть со стороны и понять, чем эта работа крута. Но Ассоциация — это андеграундный пласт, площадка для высказывания в Интернете и физические выставки. Там могут быть и плохие художники, и хорошие — зрители сами оценят. Инстаграм веду я, а выставками занимается только Соболев — сейчас он стал техническим директором Музея стрит-арта, у него большая должность. Возможно, благодаря этому Ассоциация Худших пустит корни в Музее стрит-арта, и там будут выставляться крутые художники. Если меня позовут туда вместе со всеми, то я не против. Хотелось бы персональную выставку, но в какой-нибудь маленькой галерее — я пока не настолько крупный, чтобы идти в стрит-арт.
— Про физические выставки АХУХУ: ты и твой папа — художник Игорь Шуров — приняли участие в выставке «Осень пахана». Расскажи о своих чувствах, эмоциях и переживаниях в тот момент, когда её разогнали.
Я изначально был настроен довольно скептически. Когда я привёз пару своих работ за день до монтажа, вдруг погас свет: мы похихикали, что якобы нам специально его режут. С отцом мы разговаривали о том, что нам точно не дадут провести выставку, что придут дяденьки из органов и без шумихи скажут: «Ребята, нет, вам нельзя открываться. А если сделаете это, будут проблемы». Но как показывает практика с теми же Pussy Riot — государство является для нас лучшим рекламным агентством. В день открытия выставки они просто заварили дверь со словами: «Делайте это где угодно, но не в столице». Я даже не дошёл до выставки: мне позвонили, когда до галереи оставалось метров 300, и сказали, что приехала полиция. С одной стороны, остался неприятный осадок, многие художники расстроились как дети малые. Но чего вы ожидали, ребята? С таким названием выставки и содержанием нас должны были по головке погладить? Нет, конечно. С другой стороны, получился китч и шум — Ассоциация после этого неплохо так подросла.
— Как думаешь, может так случиться, что дяденьки из органов придут к тату-художникам и скажут, что «это и это» набивать теперь нельзя?
Это история про то, что если вы не интересуетесь политикой, однажды политика заинтересуется вами. Я задумывался об этом, хотя ничего острополитического и не набиваю. Максимум, что мне грозит за мои работы — путёвка в психдиспансер. А вот если совсем запретят татуировку, тогда я точно сваливаю из страны. Большая часть моей жизни связана с тату: я пережил давление родителей — сейчас они меня поддерживают, но вначале не совсем понимали — общества, моих бывших жён, даже татуировщики из родного города меня не принимали — всё равно остаюсь в этой теме уже 13 лет. Сейчас у меня появилась студия — она открывает новые грани тату-искусства, новых ребят, представляющих пласт хорошей татуировки в России. Меня прёт от этого. Так что если государство запретит татуировку, я просто уеду или уйду в подполье — мой поганый характер нельзя сломить. Папа мне всегда это говорил: на меня чем больше давишь, тем сильнее начинаю упираться. Скорее всего, я просто сдохну, но своего не отдам. Татуировка будет со мной до смерти.
«Я умею уговаривать»: упрямые клиенты, подростки и татуировки на лице
— Ты бьёшь только по своим эскизам или по принесённым тоже?
Если я знаю, что эскиз принадлежит конкретному мастеру, то не стану бить. Если мне приносят картинки из Интернета, то либо переубеждаю и предлагаю свой эскиз, либо отрисовываю его в своей эстетике и объясняю, почему это лучше и прикольнее — обычно люди соглашаются, — я умею уговаривать. Но очень редко бывают и «клинические» случаи, когда упираются и хотят «только это». Раньше в силу моего максимализма мне такие запросы были неприятны, но теперь я отношусь к ним как профессионал: делаю татуировку, беру деньги и вкладываю в свои творческие проекты.
При работе с моим эскизом я вкладываю душу, свободнее себя чувствую и воспринимаю татуировку как искусство. А когда бью по принесённым рисункам, то похож больше на какого-нибудь токаря за станком, татуировка становится ремеслом. У меня большой опыт и хорошая техника, благодаря чему я могу выполнить достаточно широкий спектр работ.
— Ты готов набить всё, что угодно, по просьбе клиента? Или есть вещи, от которых категорически отказываешься?
Набью почти всё, но есть темы, которых я не хочу касаться: правые, экстремистские, фашистская свастика, в общем то, за что могут дать по рогам. Во-первых, ультранасилие, ультраправые вещи мне не интересны, далеки от меня. Во-вторых, такие люди мне и не пишут, потому что мне удалось сформировать вокруг себя, вокруг «Юдолей» определённое сообщество. Чаще всего клиенты рассказывают мне свои сны с просьбой воплотить их в эскизе. Больше всего я люблю рисовать сюрреализм, абсурд, что-то завуалированное.
— Приходилось ли тебе отговаривать кого-то от татуировки?
Да, много раз. От плохих татуировок отговаривал, хотя в итоге их всё равно делали, уже не у меня. Такие упёртые кадры встречаются редко, обычно мне удаётся достучаться до человека и объяснить, что идея отстойная.
Отговариваю маленьких ребят, несовершеннолетних. Вообще я не против татуировок у подростков. Как преподаватель по образованию скажу, что 14-летний ребёнок такое сволочное создание, что если ему запрещать что-то, он всё равно сделает. На месте родителя я бы лучше обговорил всё, сам нашёл хорошего мастера и в нормальных стерильных условиях всё сделал. Надеюсь, что, если у меня будут дети, я буду так с ними разговаривать. Но на лице, на пальцах и кистях не разрешил бы — не все понимают, что с этим трудно жить, если не иметь определённого бэкграунда. Первая татуировка на лице у меня появилась, когда я уже окончил институт, работал на себя и чётко представлял своё будущее. А многие сводят тату с лица, потому что изначально делали их необдуманно. Если ты вдруг идёшь на такой взрослый шаг в 14 лет, то будь добр нести за это ответственность.
— И напоследок: какие книги или фильмы по истории татуировки посоветуешь тем, кто хотел бы глубже разобраться?
Периодически я встречаю англоязычные книги в иностранных пабликах, но в России я не встречал подобной литературы. Могу только посоветовать посмотреть YouTube, соцсети татуировщиков и почитать статьи зарубежных тату-художников в оригинале или в переводе. Татуировка, особенно российская — очень молодое направление. За последнее десятилетие, в которое вошли все новейшие течения, ещё не сформировалось достаточного количества информации, чтобы писать об этом книги. Окей, есть классная книга Данцига Балдаева, трёхтомник «Russian Criminal Tattoo», изданный на Западе. Он по истории тюремной татуировки, но это интересно, потому что целый пласт российской татуировки такое породил! Сначала её переняли на Западе, потом это переросло в русскую неокриминальную татуировку. А так в основном издаются авторские каталоги татуировки. Такой книги как «Моя борьба» у Адольфа Гитлера нет пока что ни у кого.
— А ты задумывался над тем, чтобы от себя книгу написать?
Одну книгу я уже готов выпустить, потому что давно ею занимаюсь, как «Юдоли» придумал. Но это очень дорого. Есть много материала для неё, и если однажды удастся найти инвестора… Дело в том, что у меня есть чёткое представление о том, как она должна выглядеть: с тиснением, большого формата; не просто как каталог, а как книги о художниках, тяжёлые, толстые. Я сам работаю в издательском деле и в курсе, сколько стоят книги. Наверное, один не смогу заработать столько денег. Но когда-нибудь это точно осуществится.
