Александр Пятигорский. Философ, востоковед и писатель. Его не стало в 2009 году — в Лондоне, где он жил с 1974 года в эмиграции. Сегодня мы вспоминаем одного из самых свободных людей, когда либо жившего в Советском Союзе, и делимся этими воспоминаниями с вами.
«Перед ним, чужим своей стране и своему времени, открывается пространство, где он может думать, и даже думать о думании», — слова Александра Моисеевича Пятигорского, русского философа и профессора Лондонского университета.
Есть основания полагать, что именно о нём Айрис Мёрдок написала роман «Ученик философа»: столь сильное впечатление на неё произвели встречи и беседы с философом из России. Александр Пятигорский любил и умел разговаривать. Круг его влияния: от Пелевина до Сорокина. В равной степени собеседником Александра Моисеевича мог оказаться тибетский далай-лама, индийский бедняк или лондонский профессор, которым, к слову, был и сам Пятигорский, эмигрировавший в Лондон в 1974 году. «Надоело!» — так обозначал он причину отъезда, обыкновенно умалчивая о вполне понятных противоречиях, возникавших у философа с окружавшей его советской действительностью.
Впрочем, несоответствия с системой начались уже в детстве. Так, будущий автор единственного в мире словаря понятий тамильского языка (который Пятигорский составил, будучи немногим старше двадцати), был признан едва ли не умственно-неполноценным на комиссии в педологическом институте, который впоследствии и сам был ликвидирован в ходе сталинских «выравниваний». «Иногда ведь и правильные вещи делал, да?» — комментировал решение Сталина Пятигорский.
Позже были «привод» в КГБ за цитирование одноклассникам Ницше на переменах между уроками и исключение из двух школ — за неуспеваемость. Лишь затем — блестящая учеба на философском факультете МГУ, где в те времена каким-то чудом и стараниями людей вроде Эвальда Ильенкова сохранялся кислород живой науки. Дружба и соавторство с Мерабом Мамардашвили, а также глубокое увлечение индийской древностью, начались именно там.
А раньше было детство, неповторимо описанное в первом романе Александра Моисеевича «Философия одного переулка».
Да, Пятигорский был писателем. Кроме того, немного актёром: две эпизодические роли в фильмах другого великого эмигранта, грузинско-французского режиссера Отара Иоселиани, исполнены Пятигорским с тем обаянием, которое шло впереди его слов. Смотреть на Александра Моисеевича и слушать его – редкое удовольствие, и вы можете проверить его обаяние на себе: сохранилось множество лекций, интервью и несколько документальных фильмов. Они захватывают так, что впору предположить нечто недалекое вроде «особого энергетического поля».
К слову о мистическом: одним из учителей Пятигорского был Рерих. Только не дайте себя обмануть: это был Рерих-сын, а именно Юрий Николаевич, выдающийся ученый-востоковед. Агни-йога отца, художника Николая Константиновича, Пятигорского не интересовала вовсе: он находил её вполне бредовой, о чем нередко говорил. Однако личность младшего Рериха повлияла на Пятигорского категорически, укрепив буддологический интерес последнего. Юрий Николаевич показал Пятигорскому, так сказать, буддизм в действии. В особенности — его нравственную сторону.
Кроме того, Пятигорский учился у Дандарона. Легендарный бурятский буддолог и лама, проведший в советских лагерях в общей сложности 22 года, стал наставником философа. Но были и другие учителя, не буддисты. Так, большое влияние на Пятигорского оказал Юрий Валентинович Кнорозов, крупнейший исследователь культуры майя.
Впрочем, круг общения Пятигорского был велик: так, сохранилось письмо, в котором тридцативосьмилетний философ просит у Юрия Михайловича Лотмана протекции для 27-летнего Иосифа Бродского. «Его мне очень жалко, — пишет Пятигорский. — В такие годы я был почти что счастлив, и это, по-моему, рано для несчастья, если, разумеется, человек не несчастлив по натуре».
Пятигорский несчастливым не был. И философия — главное дело его жизни — была менее всего наукой в строгом просвещенческом смысле. Философия — образ жизни, образ проживания каждой её минуты, а сам Александр Моисеевич был живым образом этого образа. Готовый рассуждать о чем угодно, он мог моментально вовлечь слушающего в поток своего рассуждения, мысль Пятигорского рождалась на ваших глазах. И саму философию Александр Моисеевич определял как «думание о чем угодно, при условии думания об этом думании». Это он называл рефлексией. Все остальное — неважно. «Ценность философии в том, что она никому не нужна», — говорил он. Никому, кроме тебя самого.
Лондон стал идеальным городом для Пятигорского. Нетребовательный к частной жизни, равнодушный к свободе, он оказался самым подходящим местом для метафизического индивидуалиста, которым Александр Моисеевич был. Людмила Николаевна, вдова философа, писала так: «Сам Пятигорский писал о неких людях без биографии, которые не ставят перед собой никаких целей и, соответственно, не переходят в победном (ну, или бесславном) марше от одной зарубки/отметины к другой, которые не тащат на уставших своих плечах тягот своих достижений, записанных в новых скрижалях истории, и открывшихся им мгновенно закаменелых истин. Таких людей Пятигорский называл "свободно проходящими", поскольку их нигде невозможно "засечь", ухватить, перетянуть на свою сторону и использовать в своих целях. Именно таким "свободно проходящим" и был сам Александр. Он и путешествовал налегке — с двумя тетрадками мантр (которые он, впрочем, и так знал на память) и пачкой сигарет в кармане. Его легкость принимали за легкомыслие, а "изменчивость в мышлении" — за научную несерьезность».
Сам же Александр Моисеевич говорил так: «Я коллекционер, собирающий интересных людей. Не умных, не талантливых, не успешных, но — интересных. Главный признак интересного человека: он ведет себя и думает как никто другой. Он ненавидит быть вместе. Сегодня люди вокруг — коммунисты, завтра — фашисты, послезавтра — благонамеренные либералы. Но интересный человек — это метафизический индивидуалист, и он бывает с другими только для того, чтобы манифестировать себя самого».
Пятигорский часто говорил о необходимости избавления ото всего своего, и даже об отношении к самому себе как к другому человеку. «Веселое самоотбрасывание», — так он это называл. Только такой человек может быть свободен по-настоящему.
Впрочем, услышав эту оценку, Пятигорский наверняка сказал бы своим хриплым и неповторимым, полным обаяния и иронии голосом: «Господь с Вами! Ни в коем случае! Чушь собачья!» И это бы прозвучало так, что вы, смутившись, окончательно убедились бы в том, что этот странный, немного косоглазый и прихрамывающий человек перед вами — и в самом деле самый свободный из всех людей, которых вам приходилось встречать.
Его слова: «Странный – это тот, кто делает с тобой что-то, не предусмотренное твоей жизнью, но входящее в твою судьбу… Настоящий странный одним своим присутствием выключает других из эпохи и обстоятельств. И немногие, кто этого желает, сами ищут в странном своего "выключателя", так сказать».
Сколь многих «выключил» сам Александр Моисеевич – мы не знаем. Но на один уютный «философский переулок» наберётся наверняка. И разговор не прекращается — даже после ухода Пятигорского.
«Разговор немыслим без моего участия в нём. Но и сам я немыслим, если разговор прекратится».
