Исторический роман 

...здесь... можно участвовать в игре, даже не понимая ее...

В этом отличительное свойство (но и коварство)...

Умберто Эко «Имя розы» 

Первый лист 

Введение Франсуа Вийона в мои стихотворения

Liber scriptus proferetur

in quo totum continetur

undemundusindicetur

      Козы – жидовские коровы были крылаты

      Человек-цимбалист на холсте был изогнут вконец

      Ты встаешь в грязной гордой готике жидовской хаты

                           подросток оборванный

      Ты – мой отец

      Ты выучил русский язык, чтобы читать

      Я спросила не знаю почему спросила

      – А твоя мать любила тебя?

      – Била, – ответил ты и улыбнулся непонятно

      – Почему? – спросила

      – Да я больной... – ответил и опять улыбнулся непонятно

      Кажется, я поняла

      Бить больного ребенка за то, что он больной

                     в этом оказывалась некоторая логика

              от которой ты отказался спонтанно

                 и побил меня только один раз

                   когда я не знаю зачем

               остригла ножницами щетку для туфель

      – Нет, – сказал ты, – любят только в книгах на русском языке

      Жил в готике жидовской хаты

                     под крышей готически соломенной

             жестоким озорным беззащитным подростком

      Я не знала других людей, которые были бы такими средневековыми, как ты

      В темной корчме наливали водку из темной бочки в сулеи зеленого стекла

           и брали взамен бараньи шкуры невыделанные

      Старинный хмурый жид босой

             высовывал наперед бороду остроконечную

      Это была глухая Галичина

      Век девятнадцатый готовился к войне двадцатого

                 Река гремела между гор

         Крестьяне в белых с красным одеждах

          валили высокие сосны архаическими топорами Параджанова

                  и этими топорами рубились,

                                     людей рубили в побоищах

      Ты говорил мне с улыбкой о всевозможных побоищах и погромах

                          которых ты видал много

                    так говорил

             как будто всё это были шутки Панурга

                          брутальные

              но всё равно веселые!

      И завидев хромого или горбатого ты смеялся

              А я этого смеха не понимала

                        как не понимала Вийона и Рабле

      Сейчас едва-едва поняла

И наверное вот в чем оно

                           вот –

            возможно так:

                 хромой или горбатый – это как будто пародия на здорового человека,

насмешка

               И – стало быть – смеяться над уродами естественно!

      Это была глухая Галичина,

                             где

                 ты ходил босиком а зимой дома сидел не было сапог

                          в грязной рубахе и засаленном жилете

                     пальцы и ладони вытирал о штаны

         Тебя не приучили мыться

                   только в грязной воде ритуального омовения рук

                               а мыла не было совсем

                   Зато сам научился переплывать реку саженками

      Ни слова!..

Из леса забегали волки

                           на узких улицах играя

      Париж средневековый жидовского городка жил

                                                                      там!

      И только от телесной боли

      Катилась по щеке слеза

      И верили в свободу воли

      Твои смешливые глаза

      Кровью картину средневековья городок жидовский ладонь тянул

                    протягивал Европе готической

      И в шапках, отороченных мехом рысьим,

в халатах длиннополых степей

                   плясали экстатические жиды

                  под всякие-разные дудки бубны и скрипки

                             никогда

                          не испытывая страха смерти

      Девочке-невесте

                      брили голову на свадьбе и покрывали чепцом и платком

      Твоя вдовая мать причитала на всех похоронах

                 и получала одну курицу за каждое семидневное причитание

           Ты этих причитаний не помнил,

но когда ты рассказывал о том, что они были,

они правда существовали,

когда ты рассказывал,

мне тоже хотелось так!

                И пусть не дают ничего,

только причитать...

      Ученик сапожника

                ты в мастерской сапожной нечаянно убил человека

                                    обидчика

              он каждый день высыпал на тебя на потеху

                                                           сапожный сор

                             и целых тридцать дней

              а потом что-то сказал о твоей матери

                                  плохое

      И ты вскочил и обрушил на голову этого сверстника своего

                                        большой сапожный молоток

           Ты всегда худой был, но руки у тебя очень сильные были

       – Что тебе за это сделали? – я спросила

       – Ничего, – ответил ты, –я не думал, что убью его

      – У меня была мать, а у парня этого не было никого, – сказал ты

      Вот так ты сделался единственным убийцей

которого я видела живым и всегда говорила с ним, с тобой

                        а не то чтобы прочитать в книге или посмотреть в кино

           И других живых убийц я не хотела бы видеть

      Ты так и не научился не сумел стать сапожником

      Лет восемнадцать ты прожил не зная

                                           что такое статуя или рисунок

            И никогда не привык воспринимать живопись или скульптуру

      Однажды ты сказал: «Все люди порочны»

                      и улыбнулся непонятно

            И я спросила тотчас: «А ты?»

                    Ведь рассуждая логически – если все, то ведь и ты

      А ты не пользовался логикой,

которую вычитала я из книг

                                      девятнадцатого и двадцатого века

                 Ты всегда-навсегда оставался в пространстве наивном и прямом

                                                                                         Франсуа Вийона и Рабле

                                  где возможно было всегда оставаться правым,

а другие чтобы всегда оставались неправыми перед тобой

      И поэтому ты ответил: «А я – нет»

      И вот из этой готики жидовского городка

                                         изгой

                         пройдя до какого-то места земную жизнь

               ты заблудился в пасмурном скучном лесу двадцатого века

           И всю оставшуюся жизнь пытался притвориться,

будто что-то понимаешь

         Из этой готики жидовского городка

                                         в глухой Галичине

                    куда не заглядывали чиновники Австро-Венгрии

                                двадцатый век

                       словно какой-то деус экс махина

                 перенес тебя в мир, где ты увидел

                        трамваи звенящие и лампы электрические

                           и так и не смог научиться есть вилкой

      Ты много читал вслух

                       как будто мне

                            а на самом деле – себе самому

              Ты ничему не мог научить меня

                                     да и не хотел

           Я просто слушала, когда ты читал

              А ты говорил странные слова

                                           мне говорил:

      – Сиротой останешься Нет никого Прочитала страницу – дай критику...

И однажды я купила на улице

                                      твою любимую книгу

Собор Парижской Богоматери

                         книга лежала среди других старых книг

                                           на каком-то грязном покрывале

постеленном прямо на асфальт

                                   и это было то самое издание

                                    так дешево теперь стоило

                                        так мало денег

      Я держала книгу на обеих ладонях и слышала твой голос,

искаженный туберкулезом горла

                    Я захотела вспомнить и вспомнила

                                страшный хрип горла

съеденного туберкулезом

                                  уткнувшегося в книгу человека

       Ты не мог разобраться в таких сложных русских ударениях

                                         слова произносил как придется

                                                     не задумываясь много

        «Эсмеральдá», – произносил ты,

как певец Гарỳ

      Я раскрыла книгу и прочитала тихо

                с такими совсем правильными ударениями:

          «Триста сорок восемь лет, шесть месяцев и девятнадцать дней тому назад

                              парижане проснулись под перезвон всех колоколов...»

      Так вдруг протянулась для меня линия,

на которой были связаны друг с другом,

как бусины большие на шнурке,

нечаянное убийство, средние века,

«Собор Парижской Богоматери» – то, давнее издание,

певец Гарỳ, моя память о тебе,

Андрей, Маша

                        белый мусульманский платок бабушки, маминой мамы

                       и самая большая бусина замыкала круг черного шнурка

                     она была –

                           Франсуа Вийон!

      И тогда Осаму Дадзай

                 красивый грустный прóклятый

             приплыл на волнах нарисованных

                                     большого красного альбома Хокусая

                        и говорил своим рассказом

                                  говорил:

                               «Жена Вийона»

                       потому что знал:

                должна быть, была женщина...

она была...

Я перелистнула еще несколько страниц и прочитала:

       «Из глубины деревянного сооружения послышались звуки

                   высоких и низких музыкальных инструментов, ковер откинулся.

Из-за ковра появились пестро одетые фигуры.

Оркестр умолк. Мистерия началась».

Второй лист 

Моя вийонада 

Фильм-спектакль 

Милой Маше Ходаковой, доброму товарищу Александру Воловику и памяти Ольги Гурьян и Михаила Дидусенко это посвящение

  У меня Ворон прозвание

                      за черноту

             смуглый очень

          как многие наши

                               булгары

                   лет двести как пришли из тех земель

            где солнце жарит подолгу в году

      Мы здесь живем

           потеряли свои имена, книги, слова разные

          не поддерживали ни бургундцев, ни арманьяков

      Знаю только три слова про нас – тюрк, бугр, булгар

            Это я –

                    тюрк, бугр, булгар...

      У Катерины родных много было

                 умерли от большой чумы

          пока с матерью не осталась

                    потом одна

      Ворон

                 за черноту

          Я черный

                      волосы

             глаза

                     лицо такое

          очень смуглый

                   черномазый

      Меня еще называют Ворон с холма,

потому что я виселицы боюсь,

                         той, что на холме,

на горке Монфокон,

это я часто говорил,

                   что боюсь виселицы

             боюсь на горке Монфокон очутиться

                 повиснуть на большой виселице

                       среди полсотни бедняг

                   на трех больших ступенях большой виселицы

                                     на виселице

                  Большая высокая страшная виселица

                        на очень много человек 

      Мое другое прозвание Привратник,

потому что стоял на стреме при одном грабеже

                             только при одном

                       стоял на стреме

                                            сам не грабил

      Но больше всего называюсь Горожанин

                    по дядьке Гийому

           капеллану в Сен-Бенуа-ле-Бетурне

               Только не был со мной ни в каком родстве

                   а взял меня восьми лет в услужение

                            мать отдала меня

                   я разжигал огонь в очаге

                        зажигал свечи

                                    пел в хоре

                научил меня катехизису, французской грамматике, и началам арифметики,

                                                                   а также и латынь с ним начал учить

      Его прозвание Горожанин

      Я называюсь Горожанин

                      по дядьке Гийому

который любил меня как мать родная

                   сами разберите, как!

               В смысле – ласково-преласково

      И впрочем это конечно же всё лживая хрень с моей стороны

      А дядька Гийом Вийон был добрый человек

                          по прозванию Горожанин

               то есть местный

                       из города Парижа близ Понтуаза

а не какой-нибудь понаехавший из Пуату

                           или из той земли,

                              где солнце жарит подолгу в году

          И это всё, что я могу рассказать

                  о моих прозваниях

 И языка птиц я не знаю,

потому что мой отец не был птицей

      Вот сидишь на полу с тетрадкой на коленях

                   поджав под себя ноги

          Я умею разбирать разные тексты и строить силлогизмы

      Жег свечу

                         «Роман об Александре» читал

      И тут вдруг весна и лето пришли

      И тут вдруг Париж весь пошел навстречу

                                 то быстро,

                          а то вдруг неспешно

      И сборщики налогов ходят

                    переписывают всех в городе Париже

      И Марго толстая, нарисованная толстыми красками на вывеске жестяной,

как спрыгнет вдруг с вывески этой

              как нацедит пива из новой бочки

                     в глиняную кружку расписную неуклюжую

      Гоняли на берегу мяч

                         хороший краденый

                                                     из сафьяновой кожи

       И шатались по городу

                пошли на виноградник Брюнó

                         там еще молодого напились вина –

                               пино, фьер, мюскадо, бикан, фуарар...

      Ну и жители! – что делают! –

                                   раскидали сор вонючий по всем кварталам –

                                                        пройти нельзя!

А я всех знаю в Париже городе

                        по именам и прозваниям и ремеслам-занятиям

              и могу о каждом что-нибудь такое,

                            чтобы смеялись над ним

      И по Жидовской улице прошелся

                         там ведь тоже бабы живут!

      И однажды Панург напоил нас всех и повел к Наваррскому коллежу

                      который потом ограбили, а я стоял на стреме,

но это потом было,

                                          а тогда

       одну тележку мы пустили под горку

                     прямо под ноги ночному дозору

                               они все и покатились

      А мы ставили пьесу

                  мистерию с чертями

           все чертями нарядились

               и лошадь ризничего Пошеяма как помчится

                       и у него мозги в одну сторону

                        а голова совсем в другую сторону

                   а ноги и руки совсем в четыре стороны противоположные

             И ну-у!

                          И тут у него и все кишки размотались

      А я кричу что есть мочи

                                     и срывая горло

                                              кричу:

          – Славно, черти мои! Славно!

      А Панург насыпал чего-то профессорам в Сорбонне

                      и все чихают

             а некоторые даже умерли от плохой болезни,

                                           но не потому что чихали!

      А женщинам тоже чего-то в платья насыпал,

                         чтобы все собаки прибежали,

потому что все кобели подумали, что у женщин течка началась

         Так стыдно, так стыдно,

что даже и умерли некоторые,

и тоже от дурной болезни,

а не потому что течка началась как будто

      А Панург бздел как жеребец

                 аразные красавицы спрашивали, смеясь:

          – Чего это вы пукаете, Панург?

       И столько всякой потехи

      Я написал углем на стене старой церкви Сен-Бенуа-ле-Бетурне «Катерина-подстилка»!

      Я все дома, все стены там исчеркал угольком –

                               «Катерина-подстилка»

              «Катерина из таких-сяких»

             «Катерина из этих самых девок-подстилок»

                          так я писал на стенах

                            все стены исчертил

          И это была совершенно лживая хрень, конечно

        А она едва завидит меня

                  грозила кулачком и материлась

      Мне было четырнадцать лет, а ей двенадцать

      Все стены исчертил

                                        будто назло самому себе

      Я дразнил ее, потому что влюбился,

и она знала

      А я видите ли был стыдлив

                      и потому и писал именно так

           покамест не решился наконец

                    и тогда однажды вывел большими кудрявыми буквами

                                   на стене моей школы свободных искусств на улице Фуар:

                      «Катерина – моя роза»!

      И на берегу под вязом я схватился руками за ветку

                                        подтянулся

                            качаюсь

                 длинные большие ноги тощие

                                          в новых чулках

           А Катерина смеется

      А потом случилась одна моя одинокая зима

             одно мое зимнее одиночество

      когда повешенные дергались под ветром в петлях,

                         как будто плясали,

а воздух как ножом резал при вдохе горло и легкие

            и я кашлял и выхаркивал бурое кровяное на пальцы занемевшие

               и не на что было купить вина

      А плащ хороший с подпушкой меховой

                                  с капюшоном был

            я в кости проиграл Нику-целестинцу

                  и шел в куртке на голое тело

                   и знобило меня от холода

      Я был один

               Столько народу предало меня

      Я пошел к ней

         поплелся по морозу к моей Катерине ...

Ka-aterinecollaudemus...

      Бедная девушка, прядильщица шерсти на прялке

                ни мяса, ни вина,

ни медного таза, чтобы она хорошенько ноги мне помыла

           И сальная свеча только одна

      Катерина тогда жила в переулке

                           Требушином, конечно

          Там две перекладины между двух домов были протянуты

                      и доски прибиты к ним

                и такая вонь от этого нужника,

но зимой ничего

      Катерине хватало денег только на эти желтые грязные стены

                        там кровля шла покато

                  и в щели между черепицами сквозило страшное холодное небо

      Мэтр Оноре любил рассказывать про такие трущобы

      Катерина встала передо мной

                       в платье из некрашеной грубой шерсти

              одна сальная свеча горела

      Каморка похожая на ту, где я жил у дядьки Гийома

                 только не было толстых книг

                 и в поставце одна тарелка и две чашки

               и сундук резной пустой

                   и под пологом кровать плоская такая и твердая

                               и тюфяк совсем истончился

      Что-то такое мне говорил Каркó

      И последние дрова она извела, чтобы нагреть воду

      Она мыла меня в кадке

               выстелила кадку простыней белой

      Она вытирала мою голову полотенцем

      Я шатался от слабости подошел к столу

                   и увидел

                 на непокрытой шершавой столешнице

          возле подсвечника оловянного простого

                 лежало глядя в потолочные балки

               круглым глубоким взглядом

            Катеринино зеркало, маленькое

                       с ее ладонь

               такое металлическое

                     блестевшее туманно

      Я прислонил зеркало к подсвечнику

                   свет сальной свечи лег пятном

      Я сел за стол

               на скамью жесткую

растопырив локти на столешнице и наклонив лицо в маленькое зеркало

                 я увидел свое лицо

                впалые щеки и жидкие черные пряди волос

           было видно, как бьет меня лихорадка

                  я увидел тяжелые веки

                улыбнулся недобро

                  складки резкие вокруг тонких бледных губ

обметанных лихорадкой

                   совсем почернели глаза

                          и увиделись мне узкими

      Робер-Луи сказал как-то, что в моем лице волк со свиньей борются

                       но я ничего такого не вижу в своем лице

                                                                    не нахожу

      И подошла босая Катерина

                                                тихо

                    и села рядом со мной

              охватила мои щеки ладонями теплыми человеческими

                    сильно отвернула от зеркала мое лицо

                              и стала целовать мои щеки и губы и глаза

          чтобы мне сил набраться

               И застелила стол

                       потертым ковриком из красной саржи

           и поставила деревянную тарелку с одним ломтем ржаного хлеба

                                             для меня

                                                         и еще чашку с чистой водой

      Больше ничего у нее не было

      И она стояла напротив меня

                            опершись руками о столешницу

      – Только пошила новое платье, – сказала Катерина,–

                                 а уже бургундцы, арманьяки, непонятно кто

      – Да, – сказал я, – Латинский квартал бунтует

                                        хотят всего

                   хотят убить убить убить

            кричат:

                  «Выкинем еретиков-бугров из Парижа

                        останемся без них и заживем прикольно в Телемской обители!»

            кричат

                  И не успеешь ты надеть новое платье, – сказал я, –

а уже город Париж переходит под юрисдикцию чью-нибудь

                                  каких-нибудь бургундцев

                       и вместе со всеми своими пирожками

                            А народ бежит

                         человек из народа пуглив

                                  ищет защиты у самого сильного

                                       всех ненавидит

                                        повсюду видит

                                                   врагов,

                и убивать любит,

                                  когда позволяют ему, –

                                                                сказал я

      – А какую власть ты хочешь? – Катерина спросила

      – Мне все равно, – сказал я, –

                      потому что я все равно пропаду

               Я хочу карнавал

              и фактически я хочу любую власть

                         потому что только у власти можно просить пощады

                   те, кто бунтуют, не пощадят

Я медленно доел хлебный ломоть и смотрел на ее смутное в свете свечи лицо

      Сквозной ветер легко задувал в каморке

               платье из грубой шерсти уже болталось на вешалке

            она стояла в одной полотняной рубашке

              такая круглая светлая грудь из ее рубашки

порванной слева, где сердце

      И поутру, на темном рассвете

                      я повернулся на правый бок и крепко обнял ее со спины

                            она заснула спиной ко мне

                                                                устала

                           я засунул свой утомленный хуй в ее милую пизду сзади

                          прижался низом тощего живота к ее нежной заднице

         обхватил крепко-накрепко,цепкими, узловатыми, как веревки, пальцами

                                               ее крепкие маленькие груди

                   так мы лежали голые

                                                  душа в душу

          и ее длинные распустившиеся волосы

                                    щекотали мои щеки впалые

                      тонкими золотыми нитями...

      А потом случился начался карнавал

Ну прямо Бахтин-Гуревич-Реутин

       Черт знает что творилось на грязном затоптанном снегу

                                                в эту пасмурность

зимние коляды

                     праздник дураков

                         кулачные драки стенка на стенку

                убийство чудовищной Зимы-Смерти

               таскали на площадях разорванный кровавый саван и деревянный хуй

                       всех подряд избивали убивали

                        кидались говном

                                    рушили дома

      И фигня какая-то

                     нарочно сооруженная воздвигнутая

                                     рухнула вдруг

                                 а там были какие-то девки и беременные шлюхи

      Я помирал со смеху

                  Катерина плевалась

           А было холодно...

      А потом Катерина пряла в комнате сидела на скамье той самой

                    И было уже тепло в комнате

      А я уходил

      – Тывернешься? – спросила она –

             Я тебя, – сказала, –

совсем не понимаю

             Никогда не говоришь серьезно, – сказала, –

                  а всегда как будто смеешься, даже издеваешься как будто

             И сказал бы что-нибудь серьезное,

                                                что любишь меня

      Ответил тогда:

             – Понимаешь, Катерина, я в традиции

                                               в определенной

             Ты что,

хочешь, чтобы я тебе написал «Роман о розе»?..

      «Роман о розе» читаю и читаю

                         люблю читать «Роман о розе»

                                   перечитывать

          Все из него натаскали строчек

                Ну и я!

         А сколько я у Дешана стащил...

      – Да ничего не пиши, – говорит Катерина, –

                               писать и я умею

            Ты просто скажи

      Ну, я облапил ее

                      обнял

              чмокнул в губки

Пляши пляши веретено

      Пряди пряди Катерина

      Смастери красные теплые чулки на мои длинные красивые ноги...

Ты спрашиваешь, почему я такой мрачный?

      Дай-ка я выйду на полчаса, потом отвечу.

Есть два венца – мученический и брачный.

Оба вбивают голову по плечи.

Да Бог бы с нею, известно, что стоит разум.

Лишенный сердца, он ничего не стоит.

Просто школу души хочешь закончить разом,

Чохом сдать за весь курс – и ты уже стоик.

А они мешают – венцы, говорю, мешают.

Ладно, пошел...

Приехал в Блуа подвезли на повозке

      А там какой-то замок турнир поэтов

           Замок, то есть замок Блуа

              окошки стрельчатые

                 башни круглые

                башни ребристые

            башни острые угловые – четыре

                и в большом зале, где устраивают приемы, – арки

                     и еще разные колонны

               и рукава герцога вышиты жемчужными нотами

                       перья оранжевые на придворных шляпах...

       Ничего не получил

                   Ну, не нужен Орлеанскому герцогу такой придворный поэт

                        И не надо

          И он и сам поэт

                           конечно

                                       и это правда

            И всех нас кормили ужином –

                                  пирожками с ливером

                          и пивом напоили

                  угостили телячьим паштетом –

                               не хуже чем на улице Косонри

                Только стоять надо было –

                                            никаких скамеек

      И нá хер мне сдалась ваша деревенская жизнь!

                              Ни за что не буду там жить

                  Идите нá хер со своей любовью к природе!

                             со своим Франком Гонтье со своей дурой Еленой

      «Луара – самая революционная река в мире!» – скажет Жан Батист Каррье

                и поплывут на рыбий корм

                         поповские туши

              и пустые головы дворянчиков

                        срезанные быстрым ножом гильотины!..

Но это когда еще будет!..

А пока

      Чтоб не страдать превыше меры,

      Осталось мне одно: бежать.

Прощайте!..

Ну просто ничего не остается

                          кроме как пограбить куда-нибудь что-то кого

           И только остается

                     ограбить что-то куда-нибудь

      Всё было по-честному

                 отдали мне мою долю

      И затем

                 наняли мы с Катериной хорошую комнату

                                    в доме под вывеской «Лисий хвост»

          Я заплатил арендную плату за целый год

      Катерина с утра вымела сор и вымыла пол

                                        свежо стало

                                      и подушки и ковер перетряхнула

           Я купил хорошую кровать с новым пологом

и покрывало дамасское льняное и четыре новые простыни

   Я накупил Катерине подарков –

                поясок, застежку с серебряными зацепками,

               коралловые четки, серебряную ладанку

                              и атласный воротник с беличьим мехом

А еще я купил хорошие шахматы

                                           позолоченные

               и мы с ней играли вечером

                   Я выиграл

                       поддалась,наверное

      И легли опять голые

                головами на зеленую хорошую подушку

                           я перекатился на простыне

                  обнялись

                      вдоволь нацеловались

                           долгое поле отмахали

                             так и заснули –

             Катерина правой рукой обняла меня за шею горячую

                                       а левой держала мой хуй увлажнившийся, мокрый

      А в полдень я сел за книжный налой

                          сижу на табурете

              по доске верхней развернул чистую бумагу

                   сбоку на полочке поставил чернильницу и песочницу

                         макаю стило – пишу

                             вот что:

En mon païs suis en terre loingtaine

В своей стране я в далекой земле

      В своей стране я в далекой земле

      В своей стране я в далекой земле!..

En mon païs suis en terre loingtaine...

А теперь простите, это я вдруг пришла

           та, которая написала много здесь всего

                 И вот что я вам скажу сейчас:

           кто читает по-французски, прочитайте, пожалуйста, вслух эти стихи

      И я сейчас же уйду

Пусть он остается...

Mais où sont les neiges d’antan?

Icy se clost le testament

Et finist du pauvre Villon.

Le lesserez la, le povre Villon?..

Bien recueully, debouté de chascun...

Давайте рассуждать: века,

Что я стихи пишу,

Меня вела моя рука,

А я за ней спешу...

Жил первый бомж по имени Адам,

И с ним жила жена его, бомжиха...

На этот раз не дай сойти с ума,

В конце концов, оно тебе же лучше:

Туда, где снег, туда, где снег и тьма,

Я был тебе единственный попутчик.

Вот и сегодня осень на дворе,

И входим мы, вползаем в эти грязи...

Ну, хочешь наскрябаю на коре

«Адам + Ева» в самом первом разе...

И полдень прошел

Катерина не мешала мне

День вечер ночь

Утро наступило

 Разжег в очаге огонь

         пальцы вытянул к огню

                              согрел

Колокол Сорбонны зазвонил

                 отложил перо помолился Богоматери 

Тут и весна

                  и опять лето пришло!

     с началом масленицы

                               с кабаками

                 с деревом дураков с жизнью по естеству

       с карнавалом опять с драками с Троицкими днями

           с Рождеством и Успением Богоматери

      Я надел новые штаны

                                   полосатые красно-желтые               

                 куртку на шнуровке и с разрезами по моде по бокам

красную поверх новой рубахи

                      и маленькая синяя шапка на темени

      А Катерина надела новое зеленое платье из тонкой шерсти

                                      с парчовыми вставками блестящими

                          распустила волосы

                  и завязала на затылке шелковой красной лентой-корделой –

                        сияли-сверкали на солнце волнистые

                                                 ниже плечей

          Разгуливался народ по кладбищу Невинных

                по месту гуляний излюбленному

          И мы бездельничали шатались в обнимку

           разглядывали фигуры пляшущие хороводом в пляске смерти на стене часовни

                   я покупал Катерине всё подряд –

                         вышитые перчатки, ленты, серебряные серьги

      Мы по очереди кусали большой пирог со свининой – один на двоих

                  и слизывали с губ текущий жир

                           и хохоча вытирали друг дружке подбородки

                                          засалившимися краями широких рукавов

      И пошли кататься на лодке

               а девчонки сидели на высоком бережку

                                                    удили мелкую рыбешку

                              тонкие удочки

                         вода голубая темная

      Старый головной Катеринин платок разостлали вместо скатерти на траве мягкой

                                                                                                                    низкой

                             и ели хлеб с брынзой и снова пили вино

       Би́бит би́бит би́бит

In taberna quando sumus

               и сразу два вина выпили, сыр поели

                                            и

                       танцевать!

        А я обул башмаки новые щегольские – каблуки высокие –

                            в каждом каблуке – по бубенцу –

                                  и звенят

      И начинается танец!

         Встали в круг

                все схватились за руки

                        вскинутыми высоко руками

                                  и

              наступаем вперед все вместе

                           все вместе посолонь – к солнцу –

                                   разомкнутым хороводом

                                   и

                         все поём:

     – Что приходишь так не часто, изумруд зеленый мой?

               Приду в саду твоем гулять я,

жемчужина моя!

                           и

                 пьем кламарское вино и медонское вино и

                                                             ванвское вино

      Протанцевали круговую каролу

                    протанцевали гальярду и фиссе

      И снова пьем вино из кубков оловянных

                Пляшем дальше-больше!

      Барабан большой давул – бам-бам-дин-дан-дан – 

Tempus transit gelidum –бам-бам-дин-дан-дан –

              Bache, bene venies –бам-бам-дин-дан-дан

Tempus est iocundum – бам-бам-дин-дан-дан

А гитара –

Clauso Cronos –

Тюрлюрет! Тюрлюрю! –

                И тут вот и я –

                                            фью-у!..

Ах, Катерина!..

Ну, она меня и понимала

                                                  всегда-всегда...

И тут вот и праздник –

                                               день Corpus Domini

по городу целый день ходят процессии

                           корзину вишен купили мы на десерт к ужину

          Пожрали празднично

                       солнышко еще не зашло

               а на краю улицы как раз возле того дома с башенкой

                                камень большой плоский

                                           такой – вроде скамьи

                             ну, мы там любили сидеть иногда по вечерам

сидим отдыхаем после ужина

      Катерина взяла на улицу прялку

                     просто чтобы руки занять

пряла попросту по-деревенски

Exiit dilucolo rustica puella

тра-ла-ла-ла-ла

И тут вдруг идет поп Сермуаз

                    и говорит мне без вежливости

         – Наконец-то, – говорит, – я вас встречаю,

                                          мэтр Вийон,

хрен вы крокодиловый мать вашу

                Блин! Я же тебе объясняю!..

Но ничего не объясняет...

      А я ему тогда говорю, что он сам такой и мать его такая

         И не даю ему рта раскрыть

                                   объясняю сам

      – Ты посмотри, – говорю, –как я отношусь ко всей этой – тоже блин! –

                                                                           культурно-поэтической традиции!

                       Я же всегда играю!

              Я же все пародии пародирую!

           Все каноны пародирую!

           Но это ведь тоже такой канон – пародировать каноны!..

И тогда Сермуаз мне наконец отвечает:

             – Всё! Запутал нá хрен!

      А я тоже за словом не лезу в пустой кошель на поясе –

                        отвечаю сразу –

       – Меня понять надо! – говорю я ему. – Пусть не делают из меня каких-то Рембо и

Бодлера!

           Меня надо понять в контексте моего века, моего времени!..

      А Катерина прялку положила на камень

                              оперлась растопыренными пальцами о колени,

что круглятся под платьем зеленым

                           подалась ко мне

слушает

                   и прядь волос выбилась из-под косынки, повисла вдоль щеки

                                она и не заметила –

                             потомучто я говорил

      А я говорил так серьезно,

                      что и сам не знаю, кто меня поймет

              А Катерина меня чувствовала

                                        так просто

      И тут вдруг – в продолжение спора –

                        Сермуаз спрашивает меня –

        – Ты что, – спрашивает, – даже и мать твою не уважаешь,

не любишь то есть?

             – При чем тут мать? – я спрашиваю.

– При твоей личности! – он отвечает.

– Мать! – говорю я. – Во! Если у старухи не хватает пяти зубов – точно! – моя мать!

           Я ей денег занес в богадельню. Сто лет с ней не видался.

Скоро помрет

                                       или не помрет

                Я ей денег дал

            Мать моя на смертной кровати

                  ждет бедненькая смерти

            И сам я не бессмертен тоже

                     И отец мой умер

      И нечего, – говорю я, – в мои стихи лазить за сведениями обо мне!

                       Я вам хуеву тучу имен перечислю

                                 я люблю именами играть

                как будто перекидывать в ладонях как будто мелкие такие камешки

        Но я всегда вру,

               потому что я поэт все-таки

        У меня чем больше вранья, тем больше правды

Моя правда – это вранье!

      – А как же, – он меня спрашивает, – правда судебных документов?

      Тут я быстро нашелся:

         – Они судят меня, но понимают ли они меня? – говорю ему.

И, может, меня Косиков лучше понимает! – говорю.

– Это что? – спрашивает Сермуаз. – Творчество такое?

                    И никакой личности поэта нет? Сплошные канонические образы и темы...

А я отвечаю вот что:

            Я по канонам пишу, – отвечаю я, –

                   И я пишу не для того, чтобы исповедоваться

                         Стихи – не исповедь

                Я по-другому не умею писать

                                          не по канонам то есть

                        Все поэты пишут по каким-нибудь канонам

                  И среди традиций и разных правил и образов спрятана моя личность

                             там спрятан я!

                  Но я – ведь это тоже куча разных традиций

                                 и разных правил,

по которым надо сочинять, писать стихи

– И неправда твоя! – говорит Сермуаз. –

                                  Многие как раз лирическую исповедь пишут!

      – Значит, это канон такой, – говорю я, –

                                         лирическая исповедь называется

               Понимаешь, у меня горячка

                            я нервный!

          И не ждите, чтобы я себя жалел на потеху вам!

Голую жопу читателям не показывай! – вот лозунг мой и солнца!

      И спрашивает Сермуаз:

           – Ты зачем про церковь пишешь разную лживую хрень?

       – Нет! – кричу я. – Это не лживая хрень, это правдивая хрень!

Это всё тоже в традиции! Это карнавальная культура!

                           И не надо из меня диссидента делать

                                 И нечего!..

      А Катерина хохочет

                  запрокинула голову и хохочет

                                шея нежная такая светлая

           Ах, Катерина

                  Я схватил ее и целую в губы!

            – Что сейчас будет!.. – говорю

      А она говорит:

          – У тебя губы сладкие,

                     как будто земляничные ягоды

                        так сладко душисто прижимаешь к моим губам...

– А я вас не отпускал! – говорит Сермуаз почему-то

      Тогда я отпускаю Катерину и говорю ему дальше

      – Я играю всегда, – говорю я ему, –

                                                        и потому

                  я никакой не умирающий от несчастной любви школяр

               и нищий школяр – тоже не я

                               и никакой не гуляка-школяр

                 И я бы рассказал другое что-нибудь

                         но как рассказать,

                       чтобы не вляпаться в какой-нибудь новый канон,

как в дерьмо собачье!..

      А этот гад перебивает меня

        – Ври дальше! – говорит

и ухмыляется скотски прямо мне в лицо

              и говорит вот что:

        – Всё это, – говорит, – скучно! – Всё это бахтинизм тривиальнейший Славой Жижек

       А я ему сказал:

         – Ах ты, сука!

       И я вижу слышу:

                     серьезный диспут получается

       – Иди домой, – приказал я Катерине

       Она помедлила, но все-таки пошла

                        послушалась

      И больше никогда я не видел ее...

– Это правдивая правдивая хрень! – кричал я Сермуазу

       Я вскочил

       А он...

О! Сука! Губу мне рассек...

                    Убью нá хрен!..

              Так я кричал

И тоже ударил его –

                             ударил кинжалом,

                    как он меня...

Ну, я его слегка только ранил

              а у меня кровь на шею текла

                                рубашка промокла на груди

           А он ко мне – с кинжалом

               А я побежал в церковный двор

                         там церковь

                  Святого Бенедикта что ли

                          не помню

            Он за мной с кинжалом

                 Я не помню, как по-быстрому нагнулся

                       камень схватил и кинул

                  поп свалился

      Мне потом сказали, что мертвый

              Я ему в голову попал оказывается

     Конечно, я не хотел убивать

           кому в тюрьму охота!

     Бегу к цирюльнику – губу чинить

                а тот сразу – Как прозвание?

            Я и говорю: Мутон, блин!

                  Баран-Мутон прозвание

      А кровь уже так и хлещет

      А он меня узнал

            и заложил

         парня своего послал в караулку

И меня взяли

        Началось цапцарапово правосудие

                   и мне сразу сказали,

                     что я не выйду из тюрьмы,

то есть выйду, но только на виселицу

      И тут и юрисдикции разные набежали

                     как всегда

       И каждую половину дня какие-то новые законы пердят в Париже этом нá фиг!

      И сейчас же явилось цапцарапово правосудие пушистых котов

      Сейчас же явились юрисдикции всевозможные

                  и пошли и пошли себе

                    волоча гордо шлейфы на каменных полах судилища

              вскинув гордо головы в шапках высоких рогатых

                        всевозможные юрисдикции

      Ну, я в ужасе просто

             уже французская юрисдикция в Париже

        и, значит, все получат возможность поплясать в петлях в дружеской компании

                                        на большой виселице Монфокон!

         И сразу все задницы узнáют, 

                                  сколько весят их шеи!..

      Катерина просила за меня

             всё продала

          деньги им дать хотела

      Они мне рассказали и говорят:

           – От бугров-еретиков ничего не берем.

                     Запрещено брать.

      Вдруг бескорыстные стали

          – Ни денежки-беляшки, – говорят, – не возьмем

                   будем пытать

                    и потом повесим

      Тюремщик гремит

               ключи громадные

          сапогами топает

                  Меня ведут пытать

      Когда же мы повернули назад, то оказалось, что дверь заперта,

и тут нам сказали, что войти-то сюда легко,

как в Аверн,

а выйти трудно,

потому что с ярмарки уходят не так скоро, как с базара, –

                        всем рассказывал доктор Панург

                                    в переводе Любимова

                            и продолжал:

               – Совсем, однако ж, худо нам пришлось,

когда мы попали в застенок...

      Ну, дальше он там разную интересную хрень рассказывает,

но это не про меня он рассказывает

      Я попал в застенок

          И сначала просто допрашивали

             Я даже подумал, что, может быть, и не будут пытать

                                понадеялся

               потому что сначала просто допрашивали

      Цапцарап мне говорит:

            – А, между прочим, дело об ограблении Наваррского коллежа еще не закрыто

                  И назовите, пожалуйста, фигурантов...

      Но я никого не выдал

                   Я вообще и не знал, где они все,

                          где каждый из них

          А если бы знал, то, может, и назвал бы

                                    но не когда просто спрашивали,

а уже когда пытали...

      В тот же день епископ Тибо д'Оссиньи приказал поднять меня на дыбу 

           Ой! – Не надо пытать пожалуйста простите –

                                           король –

                   какая сегодня юрисдикция уже сейчас –

            И даже и не думал никогда никому – Ой! –

что я умею – Ой! –

                    так вопить, орать, визжать! –

                             Ой!..

Тибо д'Оссиньи епископ велел водой меня пытать

                            Знаете, как это –

              когда тебя пытает сам Шарль де Ко...

                 Меня раздели и привязали к скамье

                покрыли мокрой простыней мое тощее нагое тело

                       палач поднял скамью

                                       стали вливать мне в горло горячую воду

                            и влили так много, что я разбух весь

                                    тогда палач опустил скамью

                    и вода полилась у меня из всех отверстий телесных

                Я молчал на все вопросы

                   Меня отвязали

      Я уже ничего не говорил

               только колотил себя в грудь обеими руками от такой боли,

после которой уже молчишь

                                      и всё – всё равно

      Я в камере девять часов в обмороке пролежал на соломе

                                в кандалах

            И я ему – епископу – не крепостной!

      А вы спрашиваете, почему я пишу всё правдивое о церкви?

                                                  Потому!

                                Потому что ...

Пусть он горит в огне адском

           Я его не прощаю!..

      Сделали суд

                   веревку мне на шею накинули петлей

                                  затянули

                                         дергают

                   я задыхаюсь

                молчу

              писец записывает решение

      Там у них над судейским креслом олицетворение цапцарапова правосудия висит –

                                                                 картина –

                                ихняя Фемида –

                                  старуха в очках с двойными стеклами,

                                             чтобы поменьше беспристрастности

                                   и держит весы

                              два кошеля на весах

                  один кошель полный, другой – пустой,

в смысле, что еще надо в него деньги положить

      Но от бугров-булгар они денег не берут

                            а только пытают и потом вешают

  Они вообще судят меня совсем не за то, что я тогда стоял на стреме,

                              и не за какое-то случайное убийство,

                     а за то, что я тюрк бугр булгар!..

         Ослабили петлю

                   отвели назад в камеру

                Теперь надо было ждать,

когда позовут на виселицу

      И знаете, если человека повесили уже,

то уже не надо издеваться над ним

                        обличать его

           и желать ему сгнить и чтобы вóроны выклевали ему глаза мертвые

                     Хватит!

             Пожалейте его, меня

Вас тоже, может быть, повесят

                                   на большой виселице Монфокон...

      Я как зверь сделался –

                    одна только жажда выжить

                                     и ничего больше...

      Одно прошение о помиловании

                 два прошения о помиловании

                  три прошения о помиловании

          Я их писал одно за другим

               когда позволили писать

           Ожидали проезда нового короля

                   выжидали

              не знали,

будет амнистия или нет

         Меня ведь всегда отпускали, в конце концов

            Я писал однокурсникам

               всем писал

                 умолял

            просил заступиться...

Ну, отпустили меня

          Могучий прославленный король новый

                     освободил меня милосердный король из тюрьмы

                       и смертную казнь мне заменили высылкой из города

      Обо мне вспоминал ГерЭ́,

                 за несколько лет пробежавший дистанцию

                                      от веселого либерала

                    до клерикала,

                           который серьезно призадумался

      И вот что писал ГерЭ обо мне

                      это интересно

            и я не знаю,

похоже ли...

        «Поэт был весьма невзрачный человек, высокий, стройный, хрупкий, – писал ГерЭ

обо мне, –

                                                                                         и далее – обо мне –

                                                                   магистр чего-то

                                            в университете учился

                                прекрасно, лихо играл на лютне-зумбюле –

настоящий bougre,

bulgare то есть

                  но не содомит –

                                        нравился женщинам,

разным там прядильщицам, шляпницам и ткачихам,

из тех, что вечерами поздними

                                          пьют сладкое вино в тавернах

                           и зовутся «честными давалками»

                      какое-то время шлялся с бродячими клириками –

                                                               ставили на Пасху «Игру о святом кресте»,

но был изгнан из труппы за непомерный

                                                           даже по их меркам

                                                               загул

                 Он был тяжеловат во хмелю и что-то такое порой мелькало в его глазах,

мрачное и пуганое – стреляный из пращи воробей

                    Стихи его и тогда уже были очень хороши,

                                             но поразил он меня не стихами,

а редкостным умением отваливать в сторону

                                         перед самым началом драки

                                                     или появлением стражников

                                     но подобное бегство перестало ему удаваться

                                                в дальнейшем

      И еще я помню застольные разговоры, когда он под шумок глушил морийон,

продиравшийдаже луженые глотки,

и насосамшись глядел высокомерно

                     но говорить уже не мог ничего

      Его стихи были много лучше его замашек

      Всю свою жизнь он носился по кругу –

                                      Париж – Блуа – Пуату

      Он плавал в парижской разрухе как рыба в воде

           по-мальчишески обожал рынки, прилавки, заброшенные домишки

                        любил посиделки под что-нибудь кисло-соленое

            и всегда хитроумно выкраивал в свою пользу

                     лишние полстаканчика

           В этом смысле всегда был немножко жуликоват

Помыкавшись между Парижем и Блуа он осел вдальней местности Расторгуево

                        после освобождения из тюрьмы в Мён-сюр-Луар

                      по случаю проезда нового короля

                              Людовика XI

      Поэт растворился в местном пейзаже,

наспех слаженном

      из привокзальной площади, торговок семечками, помоек и бомжей

             вместо парижского Большого моста, новой шляпы и знаменитых пирожков

      Откуда у него взялась отвага для такой нечеловеческой жизни?

          Он просто шел за своим призванием

                                              как привязанный

      И предпоследний раз я видел его в богадельне

                   он сидел у изголовья своей матери

                             шепелявой, скрюченной, выжившей из ума старушонки

            и тихо рассказывал ей сказку о Спящей Красавице

      Последний раз я видел его в морге,

              где он валялся с привязанной на ноге биркой,

на которой нацарапано было:

                                                     «неизвестный»...

Такая вот правда свидетеля моей жизни

      А теперь –

                   та самая пресловутая правда судебного документа:

         «...рассмотрено дело, которое ведет парижский прево по просьбе магистра Франсуа

                                                                                                                               Вийона,

протестующего против повешения и удушения.

В конечном итоге эта апелляция рассмотрена, и ввиду нечестивой жизни

               следует изгнать вышеозначенного Вийона

                                                 на десять лет за пределы Парижа...»

                       И что ты искала душа-невеличка

                       Птица-синичка?

                       Ах, суета желто-черного цвета

                       Очень заметна

                       Знаю, что холодно, что же поделать,

                       Тоже не белый...

И ничего и нет у меня здесь

                  только волки гуляют зимой в пустыне холодных улиц

                             только виселица Монфокон

                                 только снег

                     только весна

           только трава на могиле Катерины

                  и несколько желтых ярких цветков,

                           которые раскачиваются

                                под ветром весны

             Однажды моя Катерина играла в волан

                        еще с одной девчонкой

                            Маргаритой

                они перебрасывали друг дружке волан

                         Катерина шалила по-девчоночьи и смеялась

                На улице было по-деревенски просто

                        Мэтр Оноре сидел у двери своего дома и кивнул мне дружески...

Но нет, всё лживая хрень

                      потому что ведь то, что оставили от Катерининого тела черви,

унесла подземная вода

             И нет!

      Далеко под землей

                             унесла ее тело в зеленом платье

                                           подземная вода

           унесла в далекое царствоподземного бога

               я положил бы монетку-беляшку на пояс ее платья

                     но ведь старик Харон все равно перевез мою Катерину

                                                  на поле подземных цветов

                  Там ей хорошо

                         она ждет меня

                               сидит на каменной скамье

                  прядет попросту, по-деревенски

                          и напевает обо мне:

       -– Ах, что мне делать?

                         Как мне рассказать

                         о том, о чем хочу я рассказать?

          Но я не знаю, как мне рассказать,

и потому я ничего не расскажу...

Она ничего не расскажет, да?

              А я поеду

                     в кожаных штанах

                      на высоком коричневом гнедом коне

                             по узкой улочке

              И никакого Пуату, никаких монастырей

                                     а просто умру

                        где-нибудь

                     куда-нибудь

               на какой-нибудь

                                            дороге...

Примечания

Отрывки из стихотворений Михаила Дидусенко приведены по изданию: Михаил Дидусенко «Из нищенской руды». М.: издательство Н.Филимонова, 2006.
1. Я благодарю Михаэля Поша, Марко Амброзини, Беттину Хоффманн, Раю Заимову, Л. Костова и Л. Йорданова, которые так или иначе помогли мне в моих изысканиях о судьбах болгар в Западной Европе.

Третий лист 

Молитва, сложенная дочерью Вийона 

      Я маленькой девочкой в лес забрела

      И долго там блуждала

      Я всё ждала ждала ждала,

Пока оно не настало

      Сумрачный лес Я иду в пустоте

                 и никто не смотрит на меня

        как будто я – ничто

             ничто как будто я

          так все идут

         чужие сыновья

                 любовники мужья

             никто

         ничто как будто я

      Больше никогда никто не посмотрит на меня

                   чтобы взять меня за руку

             чтобы захотеть быть со мной

      Куда мне деться

            когда всё время сердце у меня болит

               и не могу я в зеркало глядеться

      Я как в пустыне улицей иду

            клюкой дорогу тихо ударяя

           не добрая – не злая

          не горяча – не холодна

            совсем одна

        в цветах зеленых травах мая

      Меня как будто бы никто не видит

           старух ведь никогда никто не видит

             а только презирает

                       ненавидит

      Я иду

              в тоскливом доверчивом ожидании

                       волшебного помощника

             в терпении у очага

                 в молитве сложив ладони

            протягивая руку за подаянием на мосту

                  в красной накидке в смиренной надежде на чудо

      Я иду

       Я страдала, молча

                  а теперь хочу я говорить

          хочу я плакать горько на глазах у всех

                     судьбу молить:

      Отдай мне быстроту ног

          улыбку белых зубов

     Я хочу наливные руки плечи

             я хочу груди

                   не толстые повисшие

         а крепкие как яблоки

      Я хочу

      Мне хочется танцевать бежать по берегу реки

              и чтобы золотые качели и чтобы сквозняки

      Я хочу всю ночь горячее вкусное тело мужское тело

                     вскидывать голые молодые ноги на постели вдоль стены

           Почему это мы делаем это

                 Потому что мы любовники

      Я снова опять хочу идти по улице в новом платье

                      распрямившись

           и будто слыша веселую музыку –

                звучание взглядов радости

                             на меня

      Я хочу!

      Так сделайте же это наконец

              я умоляю

       освободите меня

              от мучений тысячи мелких цепочек

                          страшных колец

                    они врезаются в меня

                    из них состоит жизнь

      Сделайте меня молодой и прекрасной

                 сделайте мне зеленые глаза и волосы золотые

                   Умоляю!

                     в смиренной надежде на чудо...

Лист четвертый 

Дочь Вийона

Конечно, я помню моего отца

              Мне ведь было двенадцать лет, когда он умер

      Нет, я не помню, чтобы он пил

           Он был очень болен и денег у него не было

                   пил только на винограднике у Пьера Гиро

      И никаких женщин – это всё неправда

                             он был совсем больной

                 уже и моей матери от него не перепадало ничего мужского

      Сейчас мне больше всего нравятся его стихотворения, где жалобы и советы

la belle Heaulmière...

Я знаю, – гробики старух бывают малы,

 Как гробики детей. Смерть, сумрачный мудрец,

 В том сходстве символ нам открыла небывалый,

Заманчивый для всех больных сердец...

Только нет, это Бодлер...

      Я знаю о книгах моего отца

                 И даже и две книги

             это были стихотворения, которые Джузеппе Д'Агата верхний апостроф переписал и хранил

                                                      и потом отдал Пьеру Леве

      Пьер Леве издал книгу стихотворений моего отца

                                        или две книги

           Нет их у меня

            И не знаю почему

      То, что отец сам, своей рукой записал, долго хранила

                              но потерялось всё

                            во время жизни моей

      А это всё новое, эти новые книги, печатные

             Нет, я люблю переписанные рукой...

      Пьер Леве мог бы дать мне денег,

                        но я никогда не просила

            Как можно деньги за стихи...

А когда моего отца выслали из Парижа на десятилетний срок

                моя мать не пошла с ним в ссылку неведомо куда скитаться

        Она была вдовой с маленьким сыном, а мой отец говорил ей:

               – Оставь мальчика своей свекрови и пойдем со мной...

      Она не пошла и после он часто попрекал ее

        А она из-за сына не пошла

      А потом ей говорят: «Мэтр Франсуа вернулся»

      Отец вернулся из ссылки, чахотка мучила его

      Моему брату было четырнадцать лет и он уже учился в университете

      – Зачем тебе этот старый калека? – сказал он матери

      Моему отцу тогда было наверное сорок лет

                И он вернулся

      И она побежала к нему в одну плохую гостиницу

      Потом они обвенчались, потом я родилась

      Мой отец был равнодушен к моему брату, а брат не любил его

      Мой отец нечаянно убил человека, мне потом рассказали

      Сам он никогда ничего не рассказывал о себе

      Он всё еще сочинял стихи, но ничего не записывал

                   А это были совсем новые стихи

               как будто его глаза уже заглянули в какое-то совсем другое время 

      Иногда он сидел ночью за столом, глядя на свечу

      Моя мать просыпалась, садилась на постели и ругала его

                                      за то, что он напрасно жжет свечу

      Однажды у него была работа – он составлял и переписывал бумаги

                                   но это было давно

              Это его бывшие однокурсники нашли ему такую работу – должность писца

                      а теперь он не мог ничего писать, потому что у него болели глаза

                                и он не мог бы исправлять эту должность

                но свои новые стихотворения он не записывал совсем не потому,

                 а потому что не хотел не знаю почему

        И его глаза опухли и покраснели

      И часто моя усталая мать не говорила с ним спокойно,

а только досадливым криком

      Но когда он уже не вставал, когда он заболел в последний раз,

она долго ухаживала за ним –

                                  помогала мыться,

            кормила жидким супом – совала в рот ложку за ложкой

         и отодвинув его обеими руками к стене, выдергивала из-под него грязную простыню

                                                 и стелила на тюфяк чистую

                   И в его глазах стояла горькая вода слёз

      Но это всё после было, случилось

      А тогда, когда он вернулся, он сам нашел для себя работу

                          его взял нотариус, мэтр Фламель

                                  отец ходил по его поручениям, разносил какие-то бумаги

              иногда оставался на всю ночь до утра – сторожил его контору

              и тогда я приходила вечером

                                            приносила в корзинке хлеб, сыр и бутылку козьего молока

                        Мы ведь жили неподалеку

          я оставляла на столе всё, что принесла, и уходила

          отец почти не говорил со мной, он хотел быть один, и я не обижалась на него

           Прежде он каждый день пил вино, а теперь – нет –

                                                    болел

                                     да и денег не было

      Мать говорила, что ему надо пить козье молоко ...

Мэтр Фламель платил ему, а мать отбирала деньги, когда отец не сразу ей отдавал

                     Мать кричала на него, он хрипел и вытягивал руки перед собой

                                                                        ладонями вверх

 Дом, где мы жили, мать нанимала бессрочно у одного бакалейщика

 по прозванию де Сеспи

      это был дом каких-то его умерших родственников, а он со своей семьей жил в другом

доме

       Каждый год мать платила деньги за аренду

         И несколько раз отец тратил отложенные деньги – угощал приятелей в таверне

                 Тогда мать кричала, что она не будет с ним жить, что она уйдет от него

                                                                                                         и меня заберет

         Она кричала, что приведет в суд свидетелей, которые скажут,

что никакого венчания с моим отцом у нее не было,

и нет между ними никакого брака, и я не дочь ему

      Так можно было по закону, можно было таких свидетелей...

         А я ведь так на него похожа

                                                        всегда была

                                                                        и есть

      Но она его не оставляла, не уходила от него, и не шла ни в какой суд

            а только набирала много заказов и работала ночами при свече

      Она шила детские башмаки из мягкой кожи

      И однажды, когда она хотела отнять у него деньги, он озлился и ударил ее

                                                                            кулаком в лицо

            Я увидела, как он сжал вдруг пальцы в кулак

                   У нее кровь из носа полилась

               Ей это было неожиданно, то, что он ее ударил

        Я испугалась его

               А она села на табуретку у стола, прижала к носу конец головного платка –

                                                                                     сразу промокший от крови

                                         и заплакала

                                       так беззащитно вдруг

      А он выбежал из дома и два дня не возвращался

        потом вернулся и еще два дня они делали вид, будто не обращают друг на друга

                                                                                                               внимания

            Но она ему наливала суп, ставила его тарелку на стол,

                                                         и выстирала рубашку

      И ночью они помирились

                    тогда он еще мог это...

       Я слышала, как он шептал громко, прерывисто и неразборчиво

                                                  а она смеялась тихо

                          и шорохи громкие были...

      Мама всегда вставала очень рано утром

                 шла по воду к фонтану

             там набирала воду для питья и чтобы стряпать

              а воду для стирки брала из реки

          мало разговаривала с другими женщинами,

потому что они осуждали моего отца

                            и ведь их мужья были совсем не лучше

               а просто были обыкновенные люди

                   а мой отец – нет

       И она дома брызгала на пол водой из реки

             и мела пол растрепанной большой метлой

                    потом чистила овощи, варила кушанье, чинила нашу одежду

     Она ходила на далекую улицу Пти-Банкье, где жена одного бывшего солдата

                                                                   держала трех коз и еще были кролики

                        Мама покупала там козье молоко для отца

      Моя красивая мать

                Она целые дни сидела перед низким столом на табурете на жесткой подушке

                  и пригибаясь вощила толстую нитку

                      протягивала руку за каким-нибудь маленьким шилом

                                       брала потемнелыми от работы пальцами тонкие мелкие гвоздики

          И в большой комнате на голой столешнице этого стола разметались

            большие деревянные катушки толстых ниток и толстые иголки с большими

                                                                                                                           ушками

            и лоскуты раскроенные пестреньких материй

      Мама заканчивала работу, мыла руки

                и пальцы опять становились светлыми

               и цвел шиповник с середкой золотой

      когтистый куст с улыбкой нежно-розовой

                   мой дом

                           ворота

            руки мамины, полные заботы

      Оттуда – воспоминанье

      желто-голубого света и полёта,

и ночью в темноте –

      чьего-то невидимого взгляда

Мама сказала, что у моего отца в его жизни была большая любовь

            Мама хорошо знала Катерину, это была ее подруга

           когда-то они играли в волан – девчонки – на улице – у домов

       Мама сказала, что Катерина умерла от тоски

       Я это узнала такое – такую тоску, такую боль в груди

                     после узнала

                     в своей жизни

      А Катерина тосковала потому что сказали что мэтра Франсуа не освободят из тюрьмы

              его потом все-таки освободили

      А я не могла себе представить, как это – умереть от тоски по моему отцу

      И мне хотелось быть Катериной и даже умереть

                 только чтобы это был кто-нибудь другой

                              не понятно кто...

      После я узнала, что кроме тоски у нее была эта болезнь легких

               она заразилась от моего отца, но его болезнь долго тянулась

                                                                                   тлела

            а она скоро умерла

                                              от кровотечения из горла

            Но ведь это могло произойти так скоро как раз от тоски любовной

      У меня тоже больные легкие

                    а мама всегда была здорова

         И теперь опять об отце

      Отецберег свои старые стихи, которые своей рукой переписал

            когда его из города выслали, носил их повсюду в дорожной сумке

                        и у нас дома был маленький комод красного дерева

                         там лежали в самом верхнем ящике стихи моего отца

                           он редко вынимал их

          И зачем?

               Ведь у него глаза были больные, трудно было читать,

перечитывать

          И там была его поэма Petau Deable

Petau Deable – Чёртов бздёх назывался – это был такой межевой камень –

                         давно –

                                                                        когда отец был молодым –

                                                      такой большой камень, похожий на кучу дерьма

              Из-за этого камня университет с городской властью спорили

                    и об этом –длинное смешное стихотворение со всякими непристойностями

                                                                     как он это умел писать

                                                                                  поэма длинная

                                                                  называлась: роман

                 всегда такое название у таких длинных стихотворений

                                                                                          поэм

      Но я бы сейчас не сказала, что это была смешная история

        На самом деле это была борьба против бугров в университете

          Студенты-булгары перетаскивали этот камень, чтобы пометить владения

                                                                                          университета

                   это называли «засилье бугров в университете» и стали выживать их

                     и городская власть была против них

                      потому что университет как будто и не зависел от городской власти

           и, в сущности, получалось, что в городе остается независимая община булгар

                                                    и они говорят, будто ничего не помнят о себе,

а на самом деле помнят!

          И эта история с межевым камнем была не просто шалость, озорство,

                      а они показывали, что не уйдут и не отдадут свои права

          И там вмешались против бугров люди знатные и влиятельные

               и уже громили дома бугров и били студентов и профессоров в университете

      И в этом романе Petau Deable отец издевался над городской властью

                                                                                                   и стоял за своих

      Но с той поры больше уже ничего не было

                                                   и бугры совсем забыли, кто они

      И вот отец вдруг решил посмотреть свои давние стихи, такое с ним случалось

         выдвинул верхний ящик нашего комода и не нашел Petau Deable

              понял сразу, кто мог быть виноват

      Закричал хриплым своим голосом на моего брата: Где Petau Deable?!

      И брат ответил хмуро, с открытым вызовом, что пустил на растопку очага в кухне

                   «эту чушь» –так сказал

      И мой отец дал ему с размаху пощечину и толкнул

                      и тогда мой брат бросился на моего отца

                    они упали на пол и дрались кулаками

              стукались локтями о деревянные половицы

         катались по полу и выкрикивали друг другу оскорбительные слова

      Мать вбежала и закричала моему брату: «Не смей его бить!»

                         Она оттаскивала сына от мужа, хватала за одежду

      Брат поднялся с пола, нахмурил еще сильнее свои красивые брови

            и пошел из комнаты во двор и за ворота

      Мать стала подымать отца

              он сел с трудом, она подхватила его под мышки

           он всхлипнул и забормотал

       – Я из твоих детей несчастный самый –

         твой муж – твоя любовь твое дитя

         Однажды белочка пришла и грызла руку

        Залез к тебе в дупло и там дрожал

        Не сплю один – смерть наступит башмаком

        и всё!..

      И когда мой брат получил свою ученую степень лиценциата

              он уехал со своим испанским другом, бакалавром Самсоном Карраско

                                                                   в Саламанку

                                        где знаменитый университет испанский

                     там он стал знаменитым профессором медицины

                            но никогда не хотел встретиться со мной

                                                         и я не хочу

      А моя мать гордилась своим сыном, любила его

      А меня брат не очень любил

      Он знал стихи моего отца и презирал его

                   называл его льстивым трусом

                               предателем и лизоблюдом

       говорил, что мой отец готов был в своих стихах задницу лизать любому правителю

                                               и проклинать противников правителя этого,

                                                       лишь бы платили!

              Но ему ведь и не платили ни гроша за его лизоблюдство

                            а только презирали!

         Потому что все видели, как это он силится усидеть одной жопой на двух стульях –

                                                            так мой брат говорил –

           льстить королям и герцогам и еще и за своих стоять

      Только брат напрасно обижал моего отца и совсем напрасно говорил всю эту

                                                                                                            неправду!   

       Что с того, что отец во многом, ну, во всем почти в жизни

                                                                                  был как все!

                Зато в его стихотворениях есть что-то такое, чего нет у других поэтов,

что не как все!

                   Крупинка, зернышко чего-то совсем нового!

       И все равно, все равно

            в нем самом и в его стихах

             тонким ровным маленьким огнем

                  что-то непокорное и новое словно бы горело

                                 и все это чувствовали

          и понимали, что он не такой как все

                         как другие, как все они

      И нет, мой брат не был прав, когда называл его льстецом

      Отец нигде не задерживался в своих скитаниях

                                  нигде не мог ужиться

      И еще вот что:

                   мой отец очень хотел вернуться в Париж

                     в город, где он вырос, где был молодым

               где закончил за несколько дней до ссылки свое самое главное писание

                                             сочинение –

Le testament 

                                     вернуться в город

где любил Катерину

                       где жила его мать

                  где жена ждала его

      Моя мать всю свою жизнь берегла стихотворения моего отца

                       его рукой переписанные

       Он ведь никогда не писал о высокой любви

                    а так

         что-то как надо по каким-то правилам

                         писать про какую-то любовь или нелюбовь

      Он думал, что ему заплатят в Блуа или еще где-то

Отец был мастер всё запутывать

      Моя мать спрашивала его

           зачем он ничего не написал о Катерине

      А он в ответ взглядывал на мою красивую мать со злобой в чертах

                                                                                     темного своего лица

           и говорил отчужденно:

      – Катерина – только моя! И никто не должен знать правду

                                                                 о ней и обо мне

      И моя мать тогда говорила ему, что не понимает этого

      Тогда он говорил:

      – Я никому не отдам мою Катерину!

         Пусть не прикасаются к ней любовно

                          даже через описание моей любви!

                   Никогда не будет такого описания!..

      И моя мать слушала его и молчала

 И спрашивала с досадой

        почему он никогда не называет ее по имени – Маргарита

      – А чтобы мне тебя не путать с пивной бочкой, с вывеской питейной! –

                                                отец подавился хохотом и закашлялся

      И чего он только не проделывал в своих стихах с этой гро Марго –

                                       вместе они притон держали

                                и этот притон назывался наше государство

                 и он кого только к ней не водил

                 и как он с ней был –

                      это с бочкой...

Но я сейчас скажу вот что:

      Когда отца выпустили из тюрьмы, он сразу пошел к моей матери

     Она тогда уже была вдова с маленьким сыном

                я уже говорила про это

        А он мою мать помнил с той поры

                    когда они еще были почти детьми – он, Катерина и моя мать – Маргарита

        Моя мать тогда только-только собиралась замуж за своего первого мужа

              Она помогала своей подруге Катерине –

                  просила у своих родителей свечи, уголь и еду,

и приносила ей

         Вот тогда мой отец стал называть ее Марфой

                говорил, что она – как в евангелии от Иоанна

                       так шутил

      А когда пришел к ней после тюрьмы

            он был совсем слабый и очень горевал о Катерине

                     только не в стихах, а в своей жизни

      А моя мать приняла его

                        только вместе они прожили недолго

      Он выздоровел и опять где-то пил

         и драка еще была и тогда его и выслали из города

                                            на десять лет

      И вот

                я вам сейчас всё расскажу

      Вы хорошо знаете стихи моего отца

И помните Le testament 

И вот там есть Dame duciel régente terrienne...

И эта молитва Богоматери написана как будто для матери моего отца

                                                                          для моей бабушки

                                      как будто это она молится Богоматери

                    но  в самом конце акростих –

                                                             как будто подпись –

V

I

L

L

O

N

как будто он хочет сказать, что на самом деле

                                                     это он сам молится

      Моя мать забрала бабушку из богадельни, когда его выслали

                                             кормила, одевала

               Бабушка боялась ее, потому что моя мать часто сердилась

      Бабушка винила себя за то, что отдала сына в услужение

                                           а ведь и другие отдавали, у кого денег было мало

                – Что он с ним делал... – повторяла бабушка о том, что делал Гийом Вийон

                                                              с моим отцом, мальчиком тогда –

                       И если бы я знала... – повторяла она,

ожидая всякий раз утешения от моей матери

       – Зато он выучился, – говорила моя мать, – а так остался бы носильщиком

                                                                                     на базаре

                                                            как его отец

                           надорвался бы и умер, тридцати лет не прожив

       Тогда бабушка начинала плакать

              И моя мама говорила сухо и жестко:

– Ты знала. И не убыло от него

              И эти слова были как будто знак, что пора заканчивать этот разговор

            Бабушка прятала лицо в ладони и плакала уже совсем тихо

                                                                          для себя одной

      Гийом Вийон то и делал с моим отцом,

что делают обыкновенно с мальчиками клирики и одинокие мужчины

                   отец как-то сказал моей матери, что это не было неприятно

      Бабушка умерла, когда мне было четыре года

          И помню, как я не то чтобы видела ее, а скорее чувствовала, как она смотрела

                                                                                           на меня

                                                                                     с обожанием,

как она пугливо как-то и восторженно-бережно

                                                       целовала мои маленькие ладони

      Она считала меня красивой и не могла налюбоваться на меня,

потому что я была похожа на ее сына!

        Он у нее был единственный, и она считала его правым во всем

                          Она боготворила его

                          Она его очень любила

      Я совсем не помню ее лица

      Она всегда носила высокую остроконечную шапку-эннен – колпак

                                    и поверх шапки – большой белый платок-покрывало

           Когда-то ее штрафовали за эту шапку,

потом отстали

                   Такие шапки в Париже могли носить только знатные женщины

           Она говорила, что там, далеко, откуда она родом, в тех землях булгарских

                                                                       женщины носили такие шапки

                               это булгары привезли такие шапки в Париж

      Она говорила, что там, далеко, есть большие зеленые равнины

                                                и солнце светит подолгу в году

                         и там у всех другие имена,

не такие как наши теперь

      Она и вправду всегда молилась Богоматери

         говорила, что ее предки первыми стали почитать Богоматерь

                                                                  как Богиню

      Они, ее предки, назывались непонятным словом –

                                        богомилы

              это слово было словом бугров или склавов –

такие народы

             Они принесли почитание Богоматери в другие земли

                                             из своей земли

                         откуда их прогнали

                                 за их знание того,

                                    что в мире существуют добро и зло

            и каждый вечер небесные воины добра и небесные воины зла сходятся в небе

                                               на битву

                          и это вечерняя заря

              и кто победит, того и будет правда на другой день

А утренняя заря – это воины-победители идут

                  Я никогда не знала, как звали бабушку

        Стихи моего отца очень красивые

        Когда читаешь их, слова звучат как музыка лютни-зумбюлы

La joye avoir me fayhaulte Deesse

      A qui pecheurs doivent tous recourir

      Comblez de foy sans fainte ne paresse

En ceste foy je vueil vivreet mourir...

И вот мне пять лет

           Отец так редко брал меня за руку!

         И вот я иду рядом с ним

                          по берегу над рекой

              берег высокий

             река медленно течет внизу, далеко

             Отец не держит меня за руку

          Я смотрю на людей

                        их много

              они разноцветные пестрые

             они тоже идут, разговаривают, смеются

                    Теплое солнце

                         светло

                     мне хорошо

      К отцу подходит какой-то человек –

               в красной выцветшей куртке, в сморщенных серых чулках –

                              заговаривает с отцом

                     отец видно, что рад

                    улыбается, говорит с ним

      У отца не то чтобы много друзей, но они есть

           Этот человек спрашивает отца, есть ли у него сейчас деньги

               Отец слегка поводит рукой в мою сторону и говорит, не называя моего имени:

                            – ... вот ей купить вафли...

Человек смеется невесело и говорит, что детям вредно есть сладкое

                              – А лучше пойдем выпьем...

               Отец медленно качает головой и отдает ему деньги –

                             – Иди. Выпей за меня...

Они говорят еще о чем-то непонятном мне и человек уходит

                  И вдруг отец, который, кажется, никогда не говорил со мной,

смотрит на меня и

говорит мне мягко, что этот человек – Фремэн, общественный писарь –

                                                     отец говорит со мной –

                   –... Фремэн славный человек, он хотел стать поэтом

 я диктовал ему свои стихи, когдасломал руку

                                                    это было давно

                         Не говори матери, что я отдал ему деньги...

      Я счастлива, потому что отец говорит со мной,

и у нас общая маленькая тайна

                                            и я никогда его не выдам

      Не помню, чтобы он когда-нибудь купил мне вафельные трубочки

                                 мама покупала несколько раз

      И в теплую погоду отец берет меня с собой на виноградник Пьера Гиро

                                    Отец не держит меня за руку

                              я просто шла рядом

                                              маленькими ногами

                                                            босиком

        Отец шагал в длинных узких вельветовых штанах

                                                         бордового цвета

                          в короткой черной куртке с большими железными застежками

                                 на голове у него была темная войлочная шляпа

                                              с полями и высокой тульей

                              Он смотрел прямо перед собой

  словно бы надменно

                                                                высокомерно

                           У него был вид чудака

      Обычно он всегда ходил без шапки

                               даже в холод

                 и его черные жидкие пряди так никогда и не стали седыми

                Он горбился совсем немного

                    Он был страшно худой – чахотка –

                             и один раз, когда мы так шли,

                                   он нагнулся к моему лицу и улыбнулся мне

                                                  тонкими бледными губами, черным ртом

                                зубы у него были гнилые и почти все выпали

              его опухшие покрасневшие темные глаза слабо сияли озорством

                      Мне нравился гнилой запах из его рта

      Он не размахивал руками, когда ходил

          руки висели и виделись мне длинными и слабыми

              Моя тонкая детская рука тянулась к его повисшей ладони

                        он все-таки брал меня за руку

                             мы долго шли

                   я отпускала его руку и бежала впереди

              потом возвращалась к нему и он снова брал меня за руку

      Проходил теплый дождь, убегая в ливень

               мы бежали прятались под каким-то навесом

бежали отец держал меня за руку

               мои тонкие руки в узких рукавчиках платья, сшитого мамой

                 Он отпускал мою тонкую руку

           я приподымала над щиколотками подол серенького платья и пускалась бежать

                                                              вниз вниз по гористой улочке

мощеной битым кирпичом

              Мне было пять лет

                  Мы шли на виноградник Пьера Гиро,

который всегда продолжал читать и любить стихи моего отца

                         разбирал, как они сделаны

        и находил много тайн в Le testament 

               Я спрашивала отца, есть ли в его стихах тайны

                     Он улыбался вдруг тихо и озорно и проводил горячей ладонью

                                                       по моей голове детской

            Я чувствовала жар его ладони сквозь теплые детские свои волосы

      На винограднике Пьера Гиро собирались ценители стихов приятели

                                                                                                            моего отца

            Приходил этот книготорговец

                                                     Джузеппе Д'Агата

                        приходил Фремэн

             приходили братья Фуко – Мишель и Поль

                          они были близнецы, держали цирюльню и

                                                    как это водится

                                          занимались лекарским ремеслом

                            иногда с ними приходил и Галерн-хирург

                               Мой отец чего-то пожелал ему в своем Le testament

                                            смерти что ли

                                            или простуды

                              Но Галерн почему-то не рассердился

                               а братья-близнецы были похожи, но у них были совсем разные

                                                                                                            характеры –

                                          это было видно –

                               они говорили по-разному и у них были разные жесты

                                  и приходил еврей Канчес

                он умел говорить по-испански и

                       все знали на винограднике, что он ищет какой-то камень философии

                            о котором он много беседовал еще с одним гостем

                                           армянским стариком, торговцем ношеным платьем,

который знал много сказочных восточных языков

      И все гости и сам Пьер Гиро, хозяин, располагались вольно на скамьях

                                             за большим дощатым столом в тени лоз

         На столе уже были на больших блюдах груши, кисти винограда и сыр нарезанный

                                       стаканы и вино в кувшине

                      Все пили, ели понемногу

                                                      и начинали говорить

      Еды было совсем немножко

                                          никому и не хотелось есть

              И мы дома не голодали –

                        была гороховая похлебка вкусная и вареная говядина

                               и мама свежий хлеб покупала у булочника

                               отец мало ел, а свежий хлеб ел охотно

                                                 и еще любил инжиром заедать – мама покупала...

                    И я сидела немного поодаль от этого дощатого стола

                                                           на сухой теплой земле

                                                             вытянув ноги под платьем

                         и наклонялась иногда вперед и тянула подол платья

                                                            чтобы прикрыть босые пятки

                                   сама не знала зачем

                    Может быть, мне было как-то неловко рядом с этими людьми

      Они говорили о рифмах о книгах и по-латыни

         И наступал черед чтения стихов

             И все эти люди – вместе с моим отцом –

                 Вдруг составляли идеальное, невозможное на свете

                                                   сообщество

                                   на несколько часов

           И вот начинает Канчес греческими стихами –

 – Где милая Троя? Где царский, где девичий дом?

         Он будет разрушен, высокий Приамов

cкворешник...

И Мишель Фуко подхватывал –

 – И падают стрелы сухим деревянным дождем...

И его брат-близнец доканчивал –

 – И стрелы другие растут на земле, как орешник...

      Затем все принимались поочередно читать давние стихи моего отца

     И армянский старик восклицает после Ballade pour prier Nostre Dame:

 – ... какое дивное движение сверху вниз...

                                     ... celestium, terrestrium...

Какая чу́дная риторичность!..

                          ... как точно и логично выстроено...

А дальше стихи становились всё смешнее

                                           и то и дело чтение прерывалось громким смехом

              отец слушает, улыбается и произносит под конец тихо –

– Ведь не монах я, не судья,

Чтоб у других считать грехи!

        У самого дела плохи.

        О Господи, я сир и мал,

 Прости мне грешные стихи, -

        Что написал, то написал!..

–Ну, ты Пилат! – хохочет Канчес

                      и ласково похлопывает моего отца по плечу ладонью большой

               и читает о нем –

 – ... любимец мой кровный

Утешительно-грешный певец –

         Еще слышен твой скрежет зубовный

         Беззаботного права истец...

Размотавший на два завещанья

         Слабовольных имуществ клубок

         И в прощанье отдав, в верещанье

         Мир, который как череп глубок.

Ты разбойник небесного клира

         Лишь с тобой не зазорно сидеть:

         И пред самой кончиною мира

         Будут жаворонки звенеть...

Все слушают

                   и я сижу на земле и слушаю

              и они совсем не обращают на меня никакого внимания

           А отец широко раскрывает рот и показывает пальцем на несколько

                                                                      оставшихся во рту зубов

                                                        совсем гнилых

                           и смеется и повторяет: «...скрежет зубовный... скрежет зубовный...»

      А видно, что ему нравится, когда его так хвалят, превозносят в стихах...

      Они все знали,

что мой отец никаким разбойником не был в своей жизни

                    а только в стихах

          И потому и небесного клира

              Там, где Бог...

И вот они завершают одну часть этой своей встречи

      Они куда-то убегали по дороге поэзии

                    и бежали всё быстрее

                          в своих беседах

       А я сижу на теплой сухой земле

                     и отец вдруг поворачивает ко мне голову

                 и произносит мне хрипло:

– Играй, играй...

Он смотрит как будто сквозь меня и совсем не думает обо мне

                      и словно бы не видит что мне совсем не во что играть

      И вдруг старик армянский, который знает сказочные восточные языки

                                        тоже смотрит на меня

                              почти пристально,

                                              как будто он гадатель,

                      и откладывает на блюдо надкушенную желтую грушу

                                   вытягивает из-за пояса зеленый платок

                                                     обтирает пальцы длинные

                     и читает спокойным голосом

                                а платок на столешнице возле его руки в пестром рукаве

                                          как маленькая замершая волна

                              и читает –

 – без оболочки дочь Вийона

      летает шариком над домом

      и выше дочки только тать

      идем искать

      всё улетело улетело

      осталось мокрое лишь тело

      и выше кожи только тать

      летим летать

       без оболочки дочь Вийона

       стоит в холодном незнакомом

       без почвы тьме верстает мрак

       и слову прах

        под снегом под пургой под белым

        вийон и дочка все без тела

        и дети тычут пальцем в окна

        там Бог в нас

        идет – но видят только дети

        считалочка – ты будешь третьим...

        а выше слова только тать

        пора порхать

        невинность опыты вийона

        и дочка ходит незнакомым

        ему путем и только снег

        накроет всех...

            И я почувствовала, как мое сердце вздрогнуло сильно в моей груди

                        и это была радость и предчувствие тоски

        А старик посмотрел на моего отца,

           как будто ждал ответа на свои стихотворные слова

       И все устремили взоры

                   смотрели на моего отца

                             как будто ждали

                                  они ждали

            Отец задумался немного

               и вот посветлело его лицо

                    в мгновенном этом сиянии насмешливой улыбки странного озорства

                                                мальчишеского жестокого

                        от которой мгновенно сузились его темные-темные глаза

                    и он заговорил

                  у него был хриплый голос

      Фремэн рассказал мне на похоронах моего отца

                      что когда моего отца пытали

                                                   давно

                    вливали в горло горячую воду

                           и обожгли голосовые связки

 – Давайте о Боге чуть-чуть помолчим, – 

                                       хрипел отец –

         ведь мы же не Бога, а счастья хотим...

Смотрю на тараканиху с детьми.

Они сидят, меня не замечают.

Вот так и мы не замечаем Бога.

А он ведь может пальцем раздавить.

И мудрый, не давлю я тараканов.

И Бог меня не давит много лет...

 Я отложил добро на завтра. Как личинку.

Сейчас не время – нужен срок...

         Ведь все равно я добрый...

         Пускай лежит в кошеле нутряном

         И куклится, растет

         Дочуркой милою

         А после мотылек вспорхнет красивый

         над могилой...

      Таково было их поэтическое состязание

                                      времяпрепровождение

      Фремэн хотел записать новые стихи моего отца,

                 но отец ему отказывал

                        как-то вяло и даже и лениво

                 но какая-то странная решительность была в его хриплом тихом голосе,

когда говорил –

 – Не надо Устал я Не надо

      И Пьер Гиро ставил передо мной на земле большое блюдо с грушами и пирожками

      А возвращались мы затемно, почти ночью

          пока доходили до нашего квартала, уже совсем темнело

                Было теплое лето

     И на маленькой площади играли в кости разбойники нашего квартала

              раскинувшись прямо на мостовой в свете факела

                                                              большого

                        нарочно приносили и зажигали

      Они всегда были добры с моим отцом

Когда они видели его, они припоминали его веселые стихи и смеялись громко

   Отец что-то говорил им на их воровском языке и они еще сильнее

                                                                           смеялись

Когда мой отец учился в университете, этот воровской язык был в большой моде

Все студенты щеголяли в разговорах такой дикой смесью латыни и таких словечек

                                                воровского языка

      И многие писали le jargon et jobelin

   Но самые смешные и веселые Цветные баллады сочинил мой отец!

A Parouart, la grant mathe gaudie

   Ou accolės sont duppes et noircis...

Но такие стихи женщины вслух не читают

   И мне хотелось рассмотреть наших разбойников и послушать, как они говорят

                Они и днем собирались

          И однажды мама увидела, как я хожу вокруг них неровными кругами

           Она подбежала, схватила меня за руку и потащила домой

         А дома она мне все руки – от плечей до запястий – исщипала

         Она говорила:

 – Если они жалеют твоего отца, это совсем не значит, что тебя пожалеют!

                          Не пожалеют!

     Я молчала и не плакала

          И после протянула руки тонкие в синяках отцу

        Он странно улыбнулся и погладил меня по голове, по волосам горячей ладонью

      И  кто-нибудь из этих разбойников окликал его и он подходил ближе

      Кто-нибудь говорил:

 – François, pomme!..

              и угощал его яблоком

     Отец любил есть яблоки

         только не мог их грызть, а резал на кусочки и сосал эти кусочки

     Но это яблоко он отдавал мне

               обтерев полой куртки

      и я держала это яблоко в руке

   А он шел задом наперед, лицом ко мне

       чуть взмахивая согнутыми в локтях руками

                   в такт своему стихотворению,

которое он говорил вслух

            и меланхолическая насмешливость пробивалась мучительно и странно

               сквозь прерывистое хрипенье горла

обожженного давней пыткой

                          горячей водой

         Он хорошо знал дорогу и не спотыкался

     Он говорил, взмахивая руками:

 – Ночной палатки улыбнулся свет

          Карман смеется Он не из серьезных

          Я не куплю сегодня сигарет

          И пива не куплю Вода и воздух

          Вода и воздух Будет жизнь длинней

          На несколько минут без сигареты

          Но будет ночь сегодня холодней

          Ведь ночи сигаретами согреты...

   Мама ждала нас

      Я чувствовала, как ей хочется побранить отца

                но она молчала

         и потом снова отпускала меня с ним

   Зачем он брал меня с собой?

     Он мог бы этого не делать

      Значит, он любил меня...

И еще я помню, как мама устраивала дома посиделки – veillée

Так было хорошо!

          тоже была поздняя весна

             или даже и лето

Мы пошли на горку и собирали одуванчики на салат

     Мама улыбалась, не разжимая губ

       Она любила меня

   Я это чувствовала и была счастливой

    Она сшила мне круглую шапочку и называла меня nonnette -

                              это монашка, а еще – синичка-лазоревка...

Мама приглашала друзей отца

        только не звала еврея Канчеса и армянского старика

  Она боялась какого-нибудь наказания за таких гостей

          так, на всякий случай боялась

       все-таки церковные власти могли наказать

                    или не наказать

Отец, конечно, понимал ее опаску, но ему было оскорбительно такое принимать сразу

 – Тогда и мужа гони, – говорил он зло и с насмешкой в голосе. –

                                              Зачем тебе дома булгар, Гран тюрк...

 –  Не мучай меня, – быстро произносила она, как будто просила прощения

        и тотчас говорила сердито, грубо:

 – Ты что, хочешь, чтобы тебя опять на дыбу подымали и горло кипятком заливали?!

            И вдруг оглядывалась на меня и быстро замолкала...

Но она не всегда так опасалась

     Когда она выходила замуж в первый раз, мой молодой отец пришел на ее свадьбу

                                 со своей матерью и с Катериной

Тогда он как раз последний экзамен сдал и получил диплом, что он магистр искусств

                          и еще ученую степень лиценциата

            несмотря на все трудности и препятствия

    И его мать тогда еще не болела

         она шила перчатки простые матерчатые на продажу

          Она пришла в этой остроконечной шапке

                         и платок-покрывало – поверх

            А Катерина стояла рядом с ним как тонкая свеча

    А Маргариту не выдавали насильно замуж, она шла сама

   Отец моего брата был видный

              рослый светловолосый парень из одной деревни близ Понтуаза

                                              откуда были многие в Париже

               хороший кузнец

                             очень толковый

              только он умер через два года

        помогал своим деревенским родным косить луг на правом берегу Сены

                                       и простудился очень сильно

                     и много денег ушло на его лечение

                 но он все равно умер

       Кто бы в день свадьбы угадал такое несчастье

          Была веселая свадьба

      Народу было полно

               женщины бегали суетились нарядные и быстрые, словно осы

        Жирный пар поднимался в кухне над большими котлами

         На вертелах жарились поросята

               Отец Маргариты – оружейник с большой мастерской – не пожалел денег

      Это потом, когда ее отец и мать умерли,

братья добились в суде, чтобы она ничего не получила из наследства

             Им не нравился мой отец

               А когда родители Маргариты были живы,

ничего для нее не жалели

      Распахнутые ворота были для почетных гостей

           и еще люди приходили через нарочно поваленную ограду

       А мой отец пришел красивый

             шапка маленькая чуть сдвинута на лоб над черными бровями

                  маленькая красная роза была заткнута за ухо

                на нем были штаны подпоясанные узким шелковым поясом

перевитым золочеными парчовыми нитями –

                     старинная одежда всадников

привычных к долгим переходам на конях

         А его мать в булгарской шапке стояла подле него

                              всё, что она хранила в заветном сундуке

                                 и никогда ни за что не хотела продавать!

                    А потом всё равно всё пропало

           Но в тот день все понимали, что бугры еще помнят себя

                              помнят, как их предки двигались медлительно и упорно

                                                   на низкорослых выносливых конях

                                                         по далеким-далеким зеленым равнинам

                       и шли рядом со своими повозками

  на которых ехали под разноцветными полотнищами-зонтами натянутыми туго

                                                           их женщины в остроконечных шапках

                   и вот так они вошли в Париж

                   превращая город в сказку Востока

      Как решились Франсуа и его мать и его Катерина

прийти так открыто

                    после скандала с межевым камнем

                           после погромов

                 после того, как мэтр Р. объявил публично

                           что всех бугров,

злодеев, еретиков и богоотступников,

                            совратителей в свою ересь,

отверженных самим Богом и добродетелью

                      надо сжечь живьем!

                          И призвал народ Парижа

                  дубить буграм спины в дубильнях

       И после таких призывов решились прийти

          И несколько человек из гостей закричали:

 – Бугры! Бугры! Вон из нашего города!

                             И тогда

                  Маргарита взяла за руку Грегуара, своего молодого супруга

и они вдвоем подошли к Франсуа и его близким

 – Спасибо, что пришли! – сказала Маргарита

                               и обняла и поцеловала свою подругу Катерину

 – Счастья тебе, Маргарита, и Грегуару, твоему супругу!

      Счастья соколу и голубке! – выкрикнул Франсуа

Он запел мелодию хорана – тюркского булгарского танца

                                          всё помнили булгары, а говорили, будто ничего не помнят

                   Тогда у него был звонкий сильный голос

       Кто в Париже не знал мелодию хорана!

        Музыканты подхватили заиграли

               Бабушка моя громко забила в ладони

                            и все за ней

                  И мой отец повел хоровод

                   он был лихой танцор

            И все закружились в хороводе

                                отбивая ритм новыми башмаками...

Тогда моя мать была молодая и ничего не боялась!..

А потом уже боялась, опасалась

               но эти посиделки все равно устраивала

       И скатерть белая чистая

                                   почти прикрывала ножки стола

                    и на белом прозрачно темнели немного

                                   рюмки тарелки

                                                        гарафа с легким вином

                               большая миска с салатом из одуванчиков

         и на подносе оловянном тусклом

                                коричневый сладкий пирог

            в него клали много сахара и корицы

                         Такой пирог называется в Париже «тюркским пирогом»

                                    бабушка научила мою маму печь такой пирог

      Приходил Пьер Гиро, и Фремэн приходил

         а Галерн и братья Фуко были женаты и приходили с женами,

которых я совсем не помню

      Только помню, как мне представлялось, что было бы хорошо

                если бы эти жены братьев Фуко тоже были близнецами,

ведь это было бы смешно...

          Мне интересно было смотреть и слушать

            Я помню себя в детстве всегда со взрослыми

                   Подруги у меня появились только после смерти мамы

        Я сидела не за столом, а на маленькой низкой скамейке

                                    в углу комнаты

           и сцепила пальцы рук и вертела большие пальцы вокруг друг дружки

             Никто не обращал на меня внимания

            Отца просили читать

             Он читал тихо, чтобы не напрягать больное горло

                       совсем невыразительно читал

                 опустив кротко руки на колени

                    край скатерти прикрывал его колени

               Он смотрел прямо перед собой, но как будто не видел никого

                    глаза его были полузакрыты

              Свет большой толстой свечи озарял его худое лицо

                      и будто лепил из темной глины его впалые щеки

          Он начинал с Ballade de la Grosse Margot – 

- Se j'ayme etsers labelle debon hait

  M'en devez vous tenir a vil ne sot?..

На самом деле это было совсем просто сделано

           Я ведь уже говорила

    Суть была в том, что «гро Марго» -

                                так назывались питейные вывески

            и пивные и винные бочки

 Но ведь у него всегда было просто

Вдруг – Где прошлогодний снег?

Или просто перечислял всё подряд –

               разные имена, предметы

    И получалось смешно

Прошло время, и отец моего сына позвал меня на поиски булгарских земель

               о которых мы не знали, где они

     и побывали во многих местах, но не нашли то, что искали

       потому что заблудились почти сразу

             среди германских городов и селений

         и просто пошли, куда глаза глядят

  Тогда у меня еще не было ребенка

        и мы странствовали два года

   Потом возвратились в Париж

         Потом я еще много скиталась

Я помню, как мы шли по берегу Рейна

    потом через виноградники

И отец был у меня перед глазами

Большую бочку с вином там называют Девица Роза

              и поют песню:

      Девица Роза, дай мне тебя обнять

      Давай намилуемся нацелуемся всласть...

Отец читал о своей гро Марго

       и вот уже смешки слышались за столом

           Потом смеялись громко!

    Смех моей матери звенел, как журчание ручья

   Она хваталась за виски, вертела головой

        косынка сползала с волос на шею

        Отец читал тихим хриплым голосом

      одну за другой – свои баллады

и смех не смолкал!

           И отец заканчивал чтение

       судорожно вздыхал, улыбался

         и обнимал мать одной рукой за плечи, трепал по волосам

       а другой рукой приподымал рюмку

         изображая лихость

Смех возникал от всей этой смешной неправды

которую отец говорил в своих стихах

  Все знали, что женщина была на самом деле винной бочкой

          сироты – богатыми ростовщиками

   а самые что ни на есть подлинные предметы житейского обихода

     совсем несуществующими оказывались

Это он умел

     Всё это было очень смешно

     Вы не знаете

На самом деле он всегда писал так, чтобы этот смех освобождающий был!

И я подумала, что когда-нибудь перестанут понимать его стихи, этот смех

     Не будут смеяться,

потому что будут думать, что всерьез написано,

а не для того чтобы смеяться

       очищающим смехом,

от которого человек делается свободным!..

И потом просили маму петь

   Она запевала что-нибудь такое –

 – Or vien ça, vien , m'amie Perrette,

       Or vien ça, vien ici jouer!..

Она знала много таких песен

    Еще с Катериной пели когда-то на два голоса

      Мама хорошо пела

глаза у нее становились ясными, а лицо – веселым и красивым

Потом завязывался общий разговор

     о каких-то городских указах, о налогах, о ценах

                мама тоже говорила

        Но отец молчал

    Он сидел опершись локтем о стол, подперев щеку ладонью

                   рассеянно оглядывая комнату

Но вот он увидел меня, улыбнулся

        вдруг вытянул правую руку и прищелкнул пальцами

                     и позвал меня

 – Марин!..

Я встала и пошла к нему

 как будто летела низко над полом,

так не чувствовала, как иду

Отец нагнулся, приподнял меня и посадил на колено

     Его глаза – близко – такие опухшие, с тяжелыми веками –

                но с улыбкой ласки и озорства

      Он поцеловал меня в висок – горячие губы у него были

  Так счастлива я была еще два раза в своей жизни –

      когда тот, кого я любила сильно, в самый первый раз,

нес меня на руках в нетерпении

           бегом по лестнице крутой

     вверх, в свое жилище,

и когда я играла на берегу ручья, в лесу,

со своими маленькими сыном и дочкой

            присела на корточки, и они обнимали меня за шею

             теплыми детскими руками...

   И однажды я сказала отцу:

 – Вдруг когда-нибудь перестанут понимать твои стихи

                                             так

                         чтобы смеяться

  И он – нимало не удивившись – ответил:

 – Значит, будут понимать как-нибудь по-другому

   Не огорчайся, Марин!..

Только один раз он говорил со мной так серьезно и так доверчиво...

Потом я росла, и он все реже говорил со мной

Он так редко говорил со мной, что я запомнила каждое его слово

Он уже ни с кем не говорил

                   и не хотел видеть

         лежал с закрытыми глазами

   Уже не было ничего

         не было посиделок

      и на виноградник мы больше не ходили

    У отца отнялись ноги

              он слег

     У него болел живот и часто кровь текла изо рта

    Приятели навещали его

                приходил Фремэн, он всегда садился поодаль от постели

            на крышку деревянного раскрашенного сундука

                     из маминого давнего приданого

             произносил что-нибудь короткое утешительное и сидел недолго

        А Пьер Гиро садился в ногах постели

            и будто ждал от моего отца каких-нибудь слов

                и так и не дождавшись, уходил

       Мама говорила мне, чтобы я вышла из комнаты

                    там Галерн осматривал и ощупывал тело моего отца

                                                      еще живое

               И выходил насупившись

               а мама закрывала лицо ладонями сильно

                                     но не плакала

 Мишель Фуко приносил какие-то снадобья

                        и микстуры в маленьких бутылках

      Отец всё глотал покорно и только бормотал

                                             как будто себе самому:

 – ...горькое... горькое...

И теперь Канчес и армянский старик тоже приходили к нам

                Маме уже было все равно

                  она перестала бояться

А мне было жалко отца

           я хотела, чтобы всё это с ним скорее кончилось

         но я боялась такой своей мысли

            мысль была страшная, плохая

Тогда я еще не знала,

как это страшно тоскливо – умирать

  в особенности когда яркое жаркое летнее солнце

беспощадное к тебе, умирающему

раскидывается по комнате

               долгим полуденным светом

                  как будто сама человеческая жизнь

      с ее бескрайним ожиданием радостей

     Отцу оставалось прожить, наверное, одну неделю

           Я знала, но я боялась об этом думать

    А мать ушла

         сказала, что у нее больше нет сил ухаживать за ним

   Она сказала грубо и отчаянно: «Мне всё надоело!

                Больше не могу выгребать из-под него дерьмо!»

    Отец лежал с закрытыми глазами и ничего не говорил

                    а она не смотрела на него

Я проводила ее до двери

      Она хотела поцеловать меня в губы

      но я отвернулась и вышло – в висок

   Она сунула мне в руку несколько монет

       и быстро сказала:

    – Остальные деньги – в комоде, в нижнем ящике

                 под простынями

      Всё выстирано, белье чистое

        Кушанье в погребе, на леднике

               сама разогреешь...

И я вдруг поняла, что она знает:

                     отец умрет совсем скоро!

         И такой страх сделался у меня!

      А она наклонилась и быстро и громко прошептала мне на ухо:

     – Не могу видеть, как он умрет...

     И быстро ушла

   А я подумала, что это была неправда – эти ее слова

      она так сказала, чтобы я не думала о ней плохо

       а на самом деле она просто больше не хотела ухаживать за ним

          потому что устала

          и еще потому что это не имело смысла

           он все равно должен был скоро умереть

   Она перебралась к своей двоюродной сестре

                       на другой конец города

        и не приходила к нам

    А я осталась подле него

         и ухаживала за ним как могла

  Я нарочно не звала ее

   А друзья по-прежнему приходили

              вместе и порознь

            садились у постели

     и неловко спрашивали: «Как ты?»

      и не дождавшись ответа,

которого они и не ждали,

говорили смущенно

 – Ты выздоровеешь...

Отец молчал,

будто уже совсем удалился в другой мир 

                 где смерть

 Друзья уходили,

оставляя кулек с яблоками или пирожками

     А я оставалась подле него

Он уже совсем не мог глотать

       только сосал ломтик яблока или кусочек пирожка

    Я чистила и нарезала ему яблоки

И ночью я стелила себе постель на жесткой крышке сундука

             чтобы не отлучаться от больного

умирающего

Его мучили боли в кишках, в груди

Но вдруг переставало болеть, отпускало

        и на его лице появлялось выражение удовольствия

     он с улыбкой детской оглядывал комнату

                  как будто видел всё в первый раз

      и смотрел на окно

         где на дворе в теплом солнце зеленела орешина

Но боли скоро возвращались

       и он снова закрывал глаза и молча терпел

Я подумала, что надо подстричь ногти на его ногах

Я помогла ему сесть на постели

    обхватила обеими руками его ноги в холстинковых белых штанах

                     и осторожно спустила на пол

       засучила штаны до колен и поставила ноги – одну за другой –

                                         в большой таз с теплой водой

  Я знала его тело, я же его мыла

  Я сидела на полу в старом платье без рукавов

                   поджав под себя ноги босые

Стричь было трудно

     ногти были очень твердыми

Я подняла голову

     Он улыбнулся мне черным ртом

          странно ласково...

        Я убрала одеяло с его постели,

          потому что было жарко

  Он лежал, прижав ладони к желудку

Он долго терпел боль молча

Потом он уже не мог терпеть и кричал

И Канчес говорил отчаянным голосом:

 – Так невозможно!

     и поил его маковой настойкой

И от этой настойки приходило забытье

      когда умирающий уже не мог чувствовать свою боль

Приятели моего отца плохо говорили о моей матери, обзывали «сукой»

за то что она оставила моего отца

   Моя мать ждала его десять лет

а после она поила его козьим молоком, стирала и чинила его одежду

любила его в нашей комнате с низким потолком

      на постели скудной

   на выстиранных ее руками простынях

   и всегда знала, что он не забыл Катерину

           и никогда не забудет

    и четыре года ухаживала за ним параличным

А когда ей в самый последний раз не хватило сил

  они, его приятели, не простили ее

        и я тоже

                 тогда

А теперь где я попрошу у нее прощения?

        На кладбище

        Нигде...

Я была с отцом в его смертные дни...

Начался озноб, но лицо горячее было

      Потом вдруг полегчало

Он попытался вытянуть руку, но не смог

              и оперся ладонью о тюфяк

            приминая слабо простыню

Его лицо пугало меня

    оно было страшное лицо смерти

    кожа потемнела желто и страшно

           и страшно облепила скулы

Несвежая простыня темнела

Запах смерти был каким-то гнилым

     но это просто был запах кала и мочи больного, умирающего

Отец улыбался так страшно, так безумно и беззащитно

        Он проговорил так хрипло и страшно

               невнятное что-то

   его голос срывался тонко и вдруг

И он посмотрел прямо в мое лицо, в мои глаза

          Мне страшно было

     он хотел сказать что-то последнее

но пробормотал жалобно и тонко:

 – ...зеркало... Катерина...

     Я сидела на краю этой его смертной постели

               Он вдруг собрался с силами

       потянул на себя мою руку

  и поцеловал тыльную сторону ладони

Он видел меня

     он еще узнавал меня

Но это уже был страшный ужас

      потому что он уже умирал

И в эти последние мгновения

   поднялось откуда-то с самого дна его тела

          из распухшей печени, из терзаемых болью кишок

                   то, что уже не было ему родным

            но всё еще оставалось его сутью

             от предков –

         стон склава, зов тюрка –

       и пересилило родные французские слова

      Он уходил с этим

Это вырвалось из черного рта

       из губ запекшихся

  первого поэта Франции

Он застонал

       и это не было французское «О!»

                   это было тяжелое дыхание склава – Ох!

      и тюркский плачущий зов – annem...

 – Ох!.. мама...

annem...

Я быстро подала ему полотенце

           он прижал ко рту

    кровь хлынула изо рта и страшно промочила полотенце

Я выбежала на улицу и побежала в цирюльню Фуко

      зачем-то прикусив кончик тонкой косички

Но в цирюльне никого не было

       на дверях висел большой замок

Я побежала назад, мимо книжной лавки

Джузеппе Д'Агата стоял на пороге

  Он окликнул меня, но я ничего не ответила

Он выскочил на улицу и побежал за мной...

   Он влетел в комнату и закричал:

   – Франсуа! Не умирай!..

И это было так неожиданно –

     вдруг увидеть, как человеческое сильное чувство

     рвет эти страшные мелкие цепочки жизни обыденной

Но отец был уже мертв

 Я прибежала первой...

Голова его закинулась, рот скривился

   и только странное выражение озорства

               еще сияло слабо в его глазах

И мне вдруг показалось, так больно показалось

   что сейчас он скажет мне последние слова!

 Но я понимала, что он уже никогда ничего не скажет,

и я всегда буду жить с этой пустотой

            вместо его последних слов мне!

     Я хотела заплакать и не могла

      а мне было бы легче, если бы я заплакала

Я вдруг заметила, что Джузеппе Д'Агата не может смириться

           с одним таким простым обстоятельством

    то есть с тем, что его друг облегчился в последнем беспамятстве

                        перед смертью

        как все люди

умирающие

   и в комнате плохо пахнет

      последним человеческим дерьмом

   Я находила это естественным и ничему высокому не противоречащим

Только огромная жалость к отцу одолевала меня

Я ощутила слабость болезненную

      в груди, где сердце

          и присела на сундук...

Я нарочно не хотела звать маму

    но ей сказали и она прибежала

   Она бежала всю дорогу с другого конца города

         но почти совсем не задохнулась

    Она плакала на похоронах отца

Я никогда не видела, чтобы женщина так плакала

Она вдруг набрасывалась на меня с объятьями и поцелуями

        а когда я молча высвобождалась

                    она плакала еще сильнее

Она умерла через три года

Мне было пятнадцать лет

Она умерла во сне

     Ее сердце просто перестало биться

        Такое бывает

И после смерти отца, когда я говорила о нем с мамой

    многое оказалось внезапно совсем не таким

                  как я думала прежде

А его друзья ведь знали

         и почти ничего не говорили мне

Я только от мамы узнала, что отец был профессором в университете

            и целый год преподавал

               а потом было разное против булгар

         и это ограбление в отместку за преследования

              и отец правда стоял на страже и потом взял свою долю денег

   – Ты не знаешь, – говорила мама, –

                   нужно было купить оружие

         были настоящие битвы на улицах

      Булгарскую общину разгромили

А Филипп Сермуаз повсюду призывал убивать

       и твоего отца искал

А что мог твой отец? Он защищался

             Он потом стал пить и ему было всё равно

         И выслали его из Парижа вовсе не за какую-то драку

            и его пытали...

Она помолчала, сжав губы, и сказала дальше:

– Он был молодой, любил веселиться

                         смеяться

     любил Катерину

       и Катерина его любила...

Такое говорила моя мать

      И ведь и это совершенная правда

Мать выучила меня читать и писать

     но никакого ремесла я не знаю

          только прясть умею немного

Я могла бы писать стихи, но я отказываюсь от этого

               чтобы просто жить

               и ничего более

Я никогда не писала стихи

       но это не принесло мне счастья

Я любила только четверых

Последний и теперь со мной

     скитаемся вместе, живем подаянием

Он художник и подряжается иногда рисовать вывески

Я часто не могу понять его

      как моего отца не понимала моя мать

Женщины плохо понимают мужчин

             я тоже не понимаю

А мужчины всё понимают

         и всё знают о женщинах

Поэтому так тяжело...

У меня двое взрослых детей

Моего сына зовут Андри́

я не знаю, где он теперь

      но он жив и здоров

потому что я так хочу!

Мою дочь зовут Катериной

                  она добралась до Ассизи в Умбрии и жила в монастыре святой Монтерланы,

                                                           Божьей девы

                         при матери Марии-Доротее

                 потом ушла из монастыря и вышла замуж

                                                и теперь живет с мужем...

     И это неправда неправда неправда!

                      И потому правда...

          И стихи моего отца никто не понимает

                     и я не понимаю

                     но я хотя бы не притворяюсь, будто понимаю

                  Просто мне иногда кажется, что я что-то понимаю

          И от художника у меня тоже есть сын

                           ему десять лет и его зовут Франсуа

          Мне бы только вырастить его,

а всё другоев жизни мне всё равно!..

      – И он ни одного мгновения не сомневался во мне, – говорила моя мать о моем отце, –

                   Он стоял у ворот самой ужасной в Париже гостиницы и ждал

        Он знал, что я бегу к нему

        Только что прошел дождь

Дерево зеленело у ворот

         дыхание зеленой свежести насыщало воздух

              Он потянулся к ветке, сорвал листок

       и поднес к носу

                  потом погладил щеку зеленым листком

          Он давно не брился и его впалые щеки потемнели от щетины

    Его глаза сияли озорством

                        и непонятной беззащитностью

                         и детской жестокостью

   Он улыбнулся тонкими бледными губами

     Он очень исхудал

               но все равно был самым красивым

   – И этого довольно? – спросила я

      И мать ответила:

       – Да!

Примечания

Я знаю, – гробики старух бывают малы,
Как гробики детей. Смерть, сумрачный мудрец,
В том сходстве символ нам открыла небывалый,
Заманчивый для всех больных сердец...

 – из стихотворения Шарля Бодлера «Маленькие старушки» (перевод Эллиса). 
1. От цвел шиповник до невидимого взгляда – из стихотворения Марии Ходаковой «Мой сосед Тоторо». 
2. От Я из твоих детей до и всё – из стихотворения Андрея Гаврилина «Кукольный спас».
3. Ведь не монах я, не судья,
   Чтоб у других считать грехи!
   У самого дела плохи.
   О Господи, я сир и мал,
   Прости мне грешные стихи, – 
   Что написал, то написал! – из «Большого Завещания» Франсуа Вийона (перевод Ф. Мендельсона). 
4. От без оболочки дочь Вийона до накроет всех – стихотворение Натана Хлебника.
5. Давайте о Боге чуть-чуть помолчим, ведь мы же не Бога, а счастья хотим  – две начальные строки из стихотворения Андрея Гаврилина.
6. От Смотрю на тараканиху с детьми. до не давит много лет – стихотворение Андрея Гаврилина.
7. От Я отложил добро на завтра до над могилой – стихотворение Андрея Гаврилина.
8. От Ночной палатки до сигаретами согреты – стихотворение Андрея Гаврилина.

***

Теперь – кое-что серьезное о булгарах-буграх в Западной Европе. Первым их появление там зафиксировал лангобардский историк Павел Диакон (720-799). Это были тюрки, происходившие, вероятнее всего, откуда-то с территорий нынешнего Китая. Вероятно, они входили волнами, в течение VII–IX  веков; тогда же булгары двинулись на  территории нынешних Кавказа, Волжских земель, Балканского полуострова. Следующие булгарские волны вошли в Западную Европу (первоначально –на территории нынешней Италии и Южной Франции) на протяжении XI–XIII веков; эта миграция была связана с преследованиями на Балканском полуострове богомилов – последователей занимательного религиозного движения, зародившегося и сформировавшегося в среде балканских болгар. (В сущности, «болгар» –русское произношение, а «bulgar» – западноевропейское; сами болгары и на Волге и на Дунае произносят не «о» и не «u», а короткий твердый гласный звук, нечто среднее между кратко звучащими «о» и «ы»). Новые мигранты уже представляли собой тюрко-славянскую общность. Влияние булгар и булгар-богомилов, в частности, на культуру и быт стран Западной Европы было велико.  Богомильство породило такие европейские религиозные движения как альбигойцы и катары.Свойственный богомильству дуализм и специфический культ Богоматери дали начало литературному направлению на тосканском наречии– «Новому сладостному стилю» –с его лирикой, в центре которой – поклонение Прекрасной Даме, духовное служение боготворимой женщине. Наиболее ярким представителем этого литературного направления стал Данте Алигьери. Волны булгар-мигрантов принесли в Западную Европу моду на женские шапки в виде высоких колпаков с платками, накинутыми поверх; такую шапку мы видим на изображении знатной булгарки-шаманки на одном из булгарских балканских граффити. Также вместе с булгарами явились новые музыкальные инструменты – бубен, большой барабан, разновидности тюркских духовых инструментов и характерные мелодии, отраженные в своеобразной нотации, приложенной к известному сборнику средневековой поэзии «CarminaBurana». В итальянской кухне до сих пор сохранились своеобразные кушанья булгар-кочевников, это – пицца, в основе которой испеченная на углях лепешка, и макароны, в СреднейАзии  и сегодня существует это блюдо – макароны с мясным гарниром – «лагман».

Казалось бы, всё ясно! И, тем не менее, нельзя сказать, чтобы булгарским мигрантам очень повезло в Западной Европе. Своих государственных образований они не создали и постепенно растворились, что называется, среди прочего населения... Таким образом, они оказались фактически не нужны историкам! Западноевропейская историческая наука не спешит замечать их и – соответственно! – признавать их влияние, а волжские и балканские булгары фактически ничего не знают о своих западноевропейских единоплеменниках. Чаще всего западноевропейские историки все-таки вынуждены признавать наличие булгар в Западной Европе, но почему-то всегда оказывается, что булгары существовали в западноевропейской истории только в прошедшем времени. Но ведь существовали же они когда-то и в настоящем времени! Да, существовали и представляли собой общность достаточно заметную для возникновения особого словоупотребления. Впрочем, подробно я рассказываю об этом в моем соответствующем исследовании. А теперь остановлюсь только на некоторых интересных лингвистических примерах.

От «bulgare» во французском языке (а нас в данном случае занимает именно французский язык!) отпочковалось «bougre», породившее – в свою очередь – целое гнездо разнообразных смыслов. Все эти смыслы укладываются в понятие «другого/чужого», представителя сравнительно малой общности, находящейся как бы внутри «основной», «большой», «доминантной» общности. Любопытно, что среди этих смыслов мы находим не одни лишь негативные. Итак, «bougre» –hèrétique – еретик – этот смысл не требует объяснений; а вот еще смысл – sodomite – мужеложец –частое обвинение в адрес последователей еретических движений, церковь полагает гомосексуализм грехом; personneméprisable – презренный, personnemiserable или –personnemalchanceuse – отверженный, несчастный, неудачливый –характерные определения для представителя «малой общности»! Но рядом с негативом и позитив – bonbougre – славный парень! Любопытно, что с понятием «bulgare-bougre» связано и понятие «силы», в том числе и «нечистой», bougrement – чертовски... Во французском языке bougre также означало  coquin – плут, мошенник, пройдоха, и –gaillard –забавник, весельчак, удалец!..

Фактически все эти смыслы Франсуа Вийон обыграл в автохарактеристиках своего поэтического «я». Собственно, современники Вийона и те, которые позднее имели о нем то или иное представление (как, например, Рабле) знали о его происхождении так же хорошо, как и он сам (хотя он своим булгарским происхождением не гордился, как впоследствии гордился другой известный французский поэт – Пьер Ронсар). В сохранившихся судебных документах, касающихся Вийона, а также в изданной спустя лет пятьдесят-шестьдесят после его смерти (когда образ Вийона уже мифологизировался) анекдотически-комической «Поэме о трапезах на халяву магистра Франсуа Вийона и его приятелей» определение Вийона как «bougre» означает не плута-мошенника и не шута-забавника, а всего лишь фиксирует его происхождение; но если тот же Ронсар гордился своим предком, неведомым булгарским полководцем, то Вийону его принадлежность к булгарам не могла принести ничего хорошего, их всё еще преследовали как еретиков, что сыграло определенную роль и в судебных преследованиях Вийона; в частности, именно за это епископ Тибо д'Оссиньи приказал пытать его. Вийон был по приказанию епископа подвергнут пытке как еретик-бугр! Клириком Вийон не был, и в качестве мирского лица мог подлежать епископскому суду именно по обвинению в еретических воззрениях, которые, возможно, он высказывал публично и даже и пропагандировал. Эти его воззрения могли послужить причиной известной ссоры Вийона со священником Филиппом Сермуазом; причем, священник набросился на преподавателя латыни первым, Вийон лишь защищался.

Надо отметить, что слову «bougre» не везет с переводом. Так, Н. Любимов в главе  XX о жизни Гаргантюа в книге Франсуа Рабле «Гаргантюа и Пантагрюэль» переводит bougres как мужеложцы. Таким образом, получается вот что: «... донесу я ужо королю о тех страшных беззакониях, которые вы здесь замышляете и творите, и пусть на меня нападет проказа, если он не велит всех вас сжечь живьем, как мужеложцев, злодеев, еретиков и соблазнителей, отверженных самим Богом и добродетелью!».Стоило бы перевести: «...как злодеев еретиков-бугров, богоотступников, совратителей в свою ересь!». Слово «мужеложцы» здесь явно не у дел! Любопытно, что Панург убивает как бы свое «другое я» – незадачливого «турецкого пашу» по имени Бугрино, вспоминая при этом Вийона и его строки о прошлогоднем снеге. Сам образ Панурга содержит черты «мифологического буффонного Вийона»...

Попытаемся – ради некоторого интереса – сравнить смысловые гнезда, сложившиеся в русском языке вокруг определений образцовых в своем роде «других/чужих». Итак – славянское «жид» – иудей, скряга, жадина, отверженный, презренный; но также и – сильный, крепкий (отсюда старославянское имя Жидо и старорусская былина о богатыре Жидовине и Жидовские ворота в средневековом Киеве). Обратимся теперь к понятию «цыган». Итак, цыган – бродяга, презренный, обманщик, плут, барышник, рыжий таракан, шумливый, но и –романтический скиталец (сравните французское bohemian), смуглый красавец;   цыганочка – смуглая красивая девочка, девушка... Что же мы видим? Примерно то же, что и с понятием «бугр», с некоторыми вариациями. Но для того, чтобы подобные смысловые гнезда сложились, надо хотя бы какое-то время иметь, что называется, в наличии, реальных цыган, евреев или булгар-бугров! Вот, собственно, и всё пока что!..