Мастерская Майи Кучерской. Рассказы

В этот сборник вошли тексты выпускников Creative Writing School — Школы писательского мастерства Майи Кучерской. Слушатели Школы учатся писать стихи, прозу, автобиографии, эссе на основе программ по дисциплине creative writing, пока не распространенной в России. Рассказы, написанные выпускниками мастерской прозы Майи Кучерской, открывают цикл публикаций Creative Writing School на «Дискурсе».

Мария Цирулева. Именины

Был серый темный декабрьский вечер, снег все не выпадал, и на следующий день у Дашиного сына были именины. Даша готовилась поехать с детьми утром в подмосковный монастырь, к святому, именем которого был назван ее сын. Докупила необходимые для поездки мелочи (вроде сока детям в дорогу) и катила коляску с малышкой домой. Сын шагал рядом, держась за рукоятку коляски. Они шли по тротуару вдоль дороги, и вдруг повалил снег. Густо-густо, в рыжем свете фонарей он напоминал картинку из стеклянного шарика, новогодней безделушки, которую стоит встряхнуть, — и на пряничный городок посыплется много-много бумажных кусочков. Восторженное новогоднее чувство зародилось в Дашином сердце (такая радость — и накануне праздника!), на следующий день она ждала чего-то необыкновенного.

Рано утром Даша проснулась в темноте, по будильнику, бесшумно собрала себя, детей (они не плакали, когда она их будила, и покорно дали себя одеть — хороший знак!) и поехала в монастырь. Автобус, метро с пересадкой, час с лишним в электричке и потом такси — с груженой коляской и двумя детьми наперевес. Она справилась со всем этим играючи. В полупустой электричке завтракали — радостно ели заранее приготовленные оладушки и запивали теплым чаем. Смотрели в окно, как в тающих сумерках дома-муравейники становятся все ниже, все приземистей, и в утреннем сером свете превращаются в одно-двухэтажные дачные домики в окружении подснеженных полей и лесов.

Наконец они в монастыре, приехали точно, как планировали. Служба началась чуть более часа назад — значит, сейчас как раз будет причастие. Даша с детьми на удивление легко входит в храм и понимает, что все только что закончилось: причастники ровной дугой выплывают из придела в конец храма, обходя плотно стоящую в центре толпу. Что делать?

Дашу проталкивают вперед, идите-идите, вы с детьми, скажите, вам сейчас вынесут. Она в смятении втискивается в тугое кольцо толпы, малышка на руках, сын семенит следом, и ей страшно, что в густом людском скоплении он оторвется от нее и сгинет, утрамбуется в зимних куртках, шубах, сумках, брюках, юбках, бедрах и животах. Они доходят почти до солеи и останавливаются в углу, у раки с мощами, дальше двигаться невозможно — толпа настолько плотная, что если кому-нибудь из стоящих вдруг станет плохо от давки и он начнет терять сознание, то просто не сможет упасть, со всех сторон подпоротый другими. (Так и в газовой камере люди умирали и продолжали стоять, потому что некуда было падать, — мелькает у нее в голове.)

Соседи по толпе, видя ее отчаянные попытки протиснуться, сочувственно шепчут:

— Надо было раньше приезжать.

— Да я рассчитывала время, приехала к причастию, не пойму, почему уже закончилось, — шепчет в ответ Даша.

— Владыка Феоктист, — проносится в толпе, — владыка Феоктист приехал пораньше, он любит рано приезжать, вот и решили скорее начать.

«Какое мне дело до владыки Феоктиста? — раздраженно думает Даша. — Все у нас в стране так: как царь-батюшка пожелает, так все и будут плясать под его дудку, наплевав на договоренности, на расписание».

Никакого причастия нет в помине и не предвидится, малышка начинает похныкивать на руках, у Даши вспотело лицо и шея под платком. Сын стоит сзади внизу, молча, не шелохнувшись, — он там не задохнулся вообще в подолах зимних пальто?

Часть толпы начинает волнообразное движение по направлению к мощам, люди хотят приложиться. Она стоит совсем рядом с ракой и вдруг втягивается в это пульсирующее, удушающее раскачивание. Ей очень страшно за детей, она боится, что их сейчас раздавят, и слезы текут у нее по щекам.

Ее отбрасывает чуть в сторону, к изголовью раки. Опасность вроде бы миновала, но слезы все равно текут. На солею из алтаря выходит владыка с крестом и говорит проповедь, что-то про смирение и про мужество, с которым нужно отважиться это смирение принять. Сквозь людские головы Даша видит только кусок его седеющей бороды. Она поднимает глаза — на старинном сводчатом потолке мельтешат на синем фоне ангелы и святые.

У нее гудит в ушах, к ней обращаются люди, но их слова она слышит как бы издалека. Кто-то утешает:

— Не плачьте, девушка, все будет хорошо, праздник сегодня.

Кто-то положил ей руку на плечо:

— Не волнуйтесь, я смотрю за старшим, держу его.

Полная монахиня, стоящая сзади, подталкивает Дашу и говорит сиплым голосом:

— Пропустите к мощам.

— Мне некуда подвинуться. Осторожнее, тут маленький ребенок!

— А я вообще без ноги.

Вдруг начинает говорить худая женщина справа. Голос у нее оказывается странным, насмешливым, резким, каким-то не своим, не женским, но и не мужским, — как будто голос из мультфильма.

— Надо было вам раньше приезжать! Вы откуда ехали?

— Из Москвы.

— А я четыре часа на самолете летела!

Она странно оживляется:

— Ничего, сейчас все преподобному поклонимся, всех примет!

И вдруг начинает зловеще хохотать:

— Моих бесов никому не под силу нести!

И тут женщину начинает трясти, колотить. В толпе возглас:

— Пропустите женщину, ей плохо!

Смирение. Мужество. Праздник сегодня! Я без ноги. Ничего, я держу вашего малыша. Все к преподобному подойдем, ха-ха-ха! Успокойтесь, девушка. Смотрите: прямо для вас открыли.

Прямо перед ней молодой монах поднимает стекло, под которым лежат мощи, и снимает оцепление, состоящее из него одного, оттесняет собой толпу и говорит Даше:

— Подходите с детьми.

Она с дочкой на руках делает три шага по ступеням к раке. Оборачивается — сын на месте, вьется за ней хвостом. Даша стоит перед открытыми мощами святого, именем которого назван ее мальчик. Она столько всего планировала сказать в этот момент, но сейчас в ее голове нет ни одной мысли, и она в слезах и смятении наклоняется над блестящим коричневатым кусочком в прорези ярко-зеленой, расшитой золотыми узорами ткани. Машинально поднимает и прикладывает детей, целует крест у владыки и будто в тумане вливается в движущийся поток тех, кто идет на выход.

Спускается с детьми по древним каменным ступеням храма во влажный и свежий декабрьский воздух. На монастырской лужайке снег лежит подтаявшим настом. Она дышит ровно, глубоко и смотрит на снег. Напротив храма через лужайку звонница, и верхний ее ярус вместе с куполом прячет поднимающийся молочный туман. В густом клубящемся воздухе слышится праздничный перезвон.

— Мама, а где колокола? — подает голос мальчик, смиренно и мужественно молчавший все время их пребывания в монастыре.

— Там, малыш, их не видно, — она показывает на теряющуюся в тумане звонницу.

— Как будто молочные реки, кисельные берега, да? — оживляется мальчик. — Мама, а давай послушаем звон, а потом пойдем в кафе!

— Все, что хочешь, любимый, — успокоенно отвечает Даша, поправляя дочке наехавшую на глаза шапку.

Екатерина Владимирова. Из цикла «Лето»

Бабье

Баба Тома и ее сестра тетя Рита ходят на речку утром, в понедельник и в среду, когда нет базара. И когда-то давно, еще в самом начале лета, они взяли меня с собой.

Баба Тома — бабушка моей подружки Катьки, но бабушка нелюбимая, по папе. Сама-то Катька с родителями уже вторую неделю живет на Бадчиково, а я — тащись с ее второсортной бабкой под мост. Но на речку хочется нестерпимо.

Баба Тома и тетя Рита похожи, только тетя Рита все время громко смеется, а баба Тома — скорбно поджимает губы.

Долго бредем через весь город, мимо Краеведческого музея, магазина «Второй номер» и третьей школы. Местные говорят, что весной школу затапливает, и они сидят на уроках в резиновых сапогах. Врут, наверное.

Тетя Рита в оранжевом халате с белыми цветами решительно чешет прямо к железке. Это значит, что мы идем не под мост, а на Бабье.

Мимо проносится поезд, какой-то мужик из окна вагона шлет нам воздушный поцелуй, я машу ему в ответ.

Тетя Рита всю дорогу хвалится перед бабой Томой своим сыном Толиком:

— Толик купил новую машину. Какую? Да какую-то черную. Толик придумал магазин у нас открыть. Да тут недалеко, на Кирова. Женька? А что Женька? Да по-прежнему.

Все знают, что ее второй сын, дядя Женя — наркоман.

Мы спускаемся по длинной деревянной лестнице вдоль огромной каменной насыпи. Далеко внизу река сверкает на солнце. Я держусь за перила и наступаю двумя ногами на каждую ступеньку.

На пляже тетя Рита снимает халат и стоит в одних трусах, грудь у нее мешочком, я стараюсь на нее не смотреть.

— Зачем тебе лифчик? — дергает за мои бретельки баба Тома, — сними, пусть сиськи загорают. Да у нее там и сисек никаких нет, — смеется тетя Рита.

Я хватаюсь за свои спасительные лямочки и пытаюсь втянуть слезы назад, но они ничего не замечают:

— А невестка моя ходит дома без лифчика, и при детях, и ничего такого. Они с Толиком современные, — делится тетя Рита с сестрой.

Внуки тети Риты ужасны. Худющая как скелет Кристинка приезжает к бабушке редко. Ей ничего нельзя: ни бегать, ни прыгать через резинку — недавно был перелом позвоночника. На поясе у нее сумка для денег и жвачки, которую Кристинка жует не переставая. Хуже только ее братец, Кирюша. Когда тетя Рита загоняет его домой, он снимает штаны и показывает ей жопу. Или просто скачет по двору, пугая жирных иссиня-зеленых индоуток, бросающихся от него в рассыпную.

— Мой папа не миллионер, — истошно орет Кирюша, — мой папа — миллиардер.

Никого противнее внуков тети Риты я не знаю. Наверное, это потому что их мать ходит дома без лифчика, — мстительно думаю я.

Ожидание

Мне одиннадцать, к середине лета сандалии уже стоптаны. Я сижу на теплой скамейке, иногда отбегаю хлебнуть холодной воды из колонки и сразу же возвращаюсь на свой пост — ждать машину. От каждого звука мотора я резко вскидываюсь и несусь к воротам. Красный фыркающий москвич соседа, мотоцикл с коляской и говновозка — вот мой утренний улов.

Я жду дядю Сережу, который заберет меня на речку к целой толпе моих двоюродных и троюродных сестёр. Вчера он не приехал, но сегодня я кое-что придумала, и это должно сработать.

Сначала я думала попросить бога, чтобы дядя Сережа забрал меня. Но вовремя вспомнила, что бога нет. Моя подружка Катька вчера орала:

— Бог, ты козёл! Ты баран! Ты свинья, бог, слышишь? — и грозила небу кулаком.

Ничего не произошло, ее не поразил ни гром, ни молния, ни самый жалкий дождик.

— Вот видишь, бога нет, я же говорила, — смеялась довольная Катька.

Так что здесь мне ничего не светит, это я уже поняла.

Я бы пошла на речку одна, но меня не пускает бабушка, она уверена, что я утону.

— Ты мне своей речкой всю плешь проела, — ругается бабушка, — возьми почитай что-нибудь.

Как же быть? Сама бабушка на речку не пойдет, говорит, что полно дел. Дед тоже отказывается. Его глаза сожрала катаракта. Аккуратно приставляя одну ногу к другой, шаркая галошами, он еще может погулять вокруг дома или вокруг квартала. Но на речку нам, конечно, не добраться.

Дядя Сережа — мамин брат. Недавно он обещал вылить мне суп за шиворот, потому что я час над ним сидела. Ну что я могу сделать? Ненавижу вареный лук.

А последний раз на речке все прыгали в воду с дерева. Нужно доплыть до ствола, ушедшего под воду, хватаясь мокрыми руками и ногами, залезть на него, затем пройти над водой по узкой ветке и сигануть солдатиком метров с пяти.

— А ты чего не идешь, — кивнул он мне. — Боишься, да? Понятно, — и отвернулся.

У дяди Сережи есть свои дочери, они быстро едят суп и не боятся прыгать с дерева.

Даже сейчас, на скамейке посреди двора, вдалеке от речки, у меня горят уши.

— Я должна быть смелой, — твержу я себе. — Пора!

Я иду за сараи. За сараями нет ничего хорошего. Там воняющая на жаре мусорка, покосившийся деревянный нужник, пестрые куры выглядывают из-за рабицы, как преступницы в колонии. И собаки. Муж тети Риты — охотник, двух огромных злых легавых он держит в клетке. Если кто-то проходит мимо, собаки заходятся лаем и рвутся со своих цепей. Я боюсь их до одури, но загадываю, что, если я простою у клетки и смогу сосчитать до десяти, дядя Сережа точно сегодня приедет и заберет меня на речку.

Только завидев меня, собаки начинают лаять. Обмирая от ужаса, я иду к клетке как укротитель в разверстую пасть льва. Десять — девять. Собаки бросаются на сетку. Восемь — семь. Слышу смрадное дыхание. Шесть — пять. Надрываются лаем. Четыре — три. Господи, помоги. Два — один. Бросаю в клетку украденную из дома котлету и несусь назад во двор. У подъезда стоят жигули. Я знаю их бежевый потолок в черную точечку и лучший на свете запах бензина.

Одним прыжком залетаю в квартиру. Дядя Сережа спорит с бабушкой:

— Мам, да не буду я есть, не голодный!

Улыбается мне:

— Привет, ну, и где ты ходишь? У тебя пять минут на сборы, время пошло.

Екатерина Тупова. Гуппи

Аквариум стоит под лучом солнца. Душные пылинки неспешно катятся вниз по отвесному воздуху. Подхожу к окну, убеждаюсь, что рыба мертва. Режет глаза бликующий свет от окна. И от этой слабой ранки по всей сердцевине разлив — расстроится.

Вчера Саша принес гуппи в прозрачном пакете, распылитель и маленький аквариум. «В доме открылся зоомагазин, — сказал он, — вот, теперь будет у нас животное.»

— Рыбка, — поправляю я.

— Ты тоже ведь их не ешь.

— Не ем.

— Значит, животное. Кстати, голубая гвоздика.

Заходит в ванную, включает воду. Переехали недавно, еще не привыкла, что шипенье воды может быть громким. На старой квартире ванная была раза в три меньше и звук утопал в развалах полотенец.

— Мне сказали, компрессор нужен обязательно, и аквариум небольшой, а то ей будет одиноко.

— Вообще-то я больше люблю собак.

— Еще чего, попробуй справиться с этим.

Вышел — в аквариуме уже плавает рыбка и кособоко булькает компрессор.

— Поставь к окну, я пока голову вымою

Длинные волосы не мыты неделю, тяжело и противно носить. Путаются в пальцах, и мокрые не расчесываются. Нудит фен, обжигает лицо. Смотрю на отражение — почему его не дают по заявкам? Переключаю на холодный воздух. Хорошо, что можно переключить. Все-таки рыба тоже кое-что.

— Саша!

— Да?

На кухне, догадываюсь я.

— А кормить сколько раз в день?

Пока собираюсь: забыла ключи, надо взять расческу, деньги, зубную щетку — отвечает, что можно раз в день и про камешки для дна, которые докупит при случае. Едем на день рождения, на дачу.

В лифте говорим уже о собаке: ему было десять, подобрал на улице, через неделю умерла от чумки. Садимся в маршрутку. Саша помогает сосчитать мелочь.

— Двадцать пять, двадцать шесть.

Сдувает синюю пыль с моих рублей — стеребила в кармане мел.

На остановке ждет Гоша. Он худой, похож на девчонку. Здоровается, целует нас по щекам. Поздравляет, говорит о новой компьютерной игре.

— Культурологический феномен, — спотыкается о булыжник.

На ступеньках дома именинница смотрит в зеркало. Старательно вглядываюсь — черноволосая, узкий рот. Главное, не забыть лицо: черноволосая, узкий рот.

Угадываю дом: весь третий этаж в стеллажах: философия, литература, социология. На втором — спальни. На первом — бильярд, столовая с выходом на веранду.

Перехватываю бокал и иду глубже в сад. Сажусь на газон. Пробегает белая кошка, прячется под лестницу. Солнце греет затылок. Зачем я здесь? Думаю и не понимаю. Устала. На носу экзамены, я не открывала книг. Не люблю праздники и компании больше трех.

Громкий смех. Лена и Лёня: вынесли из дома оранжевые стулья, сели и одновременно начали — «А мы.» Саша вместе с Гошей накрывают на стол. Закатал рубашку, свет гуляет по его запястью. Бликует и режет глаза. Встаю.

— Красивые вы такие.

— А сама-то.

Тепло, но к вечеру нет голоса для разговоров. Под утро в обнимку с Сашей и Гошей идем молча к холодному пруду. Очень тихо разлито — воздух, вода и вопроса никакого не находится. Только Гоша: «И почему нельзя так всегда?».

Пора бы спать. Лёня оставил ноутбук на кухне, фильм стоит на паузе, нажимаю «плей». Может от того, что не сначала — но до финальных титров так и не понимаю, кто главный герой и почему она плачет. Врезается несколько кадров: маленький островок посреди речки, солнце его наполнило до краев; мужчина на остановке вяжет шарф и путается в нитках; и, под конец, совсем некстати, но как красиво — из тумана вылетают, один за одним, воробьи, воробьи, воробьи.

Захожу в разные комнаты — с вечера договорились, что разбужу, а не заметила, где он уснул. Наконец нахожу между стеллажами, на узкой кушетке — как поместился? Жилочка эта бьется на виске. Прикладываю к ней палец. Не просыпается. Потрясла за плечи.

— Эй.

В прихожей встречаем Гошу, собирается с нами.

— Не боишься так дом оставлять? — спрашивает.

— Все схвачено, Лена закроет.

В маршрутке нет мест, мальчики стоят, а меня усадили на боковое кресло. Никогда так не езжу — думаю, сейчас заденут лицо сумками. И передавать за проезд боковых всегда просят чаще. Выходим наконец, прощаемся с Гошей — всё та же летучая щека.

Сейчас, на аквариум этот несчастный глядя, не могу отогнать наваждение: деталька выпала из правильного порядка хода. Пытаюсь вглядеться: черная клякса волос, рот, растянутый выпуклым стеклом, гуппи. Исковеркано, но узнаваемо — я, только линза другая. Круг. Прохожу по каемке взглядом, не падая в воду. Проехала зайцем — случайно. И не помню, сколько мне лет.

Евгения Костинская. Теплое мороженое

Ты выводишь: «Мы ждем Алёшу!!!». Четыре восклицательных. Голубой мелок осыпается под нажимом, и оставляет каллиграфический ровный след. Учительский почерк. Постоянно тут что-нибудь выдумают, вот понаставили дощатые фигуры для рисования — дельфины, волны, деревья, — мелки разложили. Празднично и нарядно без повода. Видимо в парке опять руководство поменяли, и новое пришло, старается. Тянешься, чтобы повыше написать. Поднимаешься на носочках. Сейчас сфотографируем и Лехе отправим. Он еще не знает, что тебе опять ложиться. Завтра напишем, чего зря расстраивать.

Солнце бросает сети полутеней и раскачивается между деревьями. Пахнет листьями влажными, сладкой осенней землей. Ты щуришься от бликов. Загорела все-таки немного, а нельзя же. Вот, мать! А может и правильно, что рванула в свой Крым на дачу, когда еще съездишь, неизвестно. Там и розы лечат, и юкка поддержит веником бутонов, и чугунная кровать под яблоней. А может и правильно. Оборачиваешься ко мне. Это мы хорошо придумали — Леше фото послать. Шарфик высоко обмотан, со стороны и не видно. Опухшие и щеки и подбородок. И ты и не ты. Моя очередь рисовать. Я пишу: «Моя мама лучшая!». Оригинальней ничего не придумалось. Смущаешься глазами и смотришь как бы укоризненно. Опять твоя очередь. Рисуешь летучую мышь — знак разведки. Мы с Лехой всегда Бэтмена больше других супергероев любили. А теперь это и его знак. Обрадуется, когда фото получит. Скорей бы вернулся. До приезда еще три месяца и несколько дней. И девять дней. Но «несколько» меньше звучит.

Велосипедист окатил вертлявой тенью. Оранжевый воздух развеселился и запрыгал. Народу не много, будний день. «Кого ты больше любишь, меня или Лешу? Столько смс-ок мне никогда не писала». «Ну что ты глупости спрашиваешь, он же в армии, я ж волнуюсь постоянно». Да я знаю. Просто так спросила, чтоб спросить.

«Заключение: мтс рака языка в л\у шеи справа и подчелюстную зону с прорастанием в глубокие мышцы дна полости рта. Хирургическое лечение невозможно. Показана консультация химиотерапевта». А ведь в июне только сказали, что вылечили. Вот суки! Четырех месяцев не прошло, и опять. Как можно было предвидеть? Надо нагуляться, пока опять в больницу не легла, а потом будешь без сил. Из тебя химия все соки вытравляет. А еще это ожидание постоянное.

Ветер акварелит воздух. Мы гуляем каждой клеткой, каждой хромосомой. Наполняем сетчатку до краев листьями, мелками, прелой сыростью. Спускаемся к пруду, к самой воде. Опытные утки сплываются к нам и возмущенно дрейфуют. Мы виновато разворачиваемся искать для них булки. Ничего лучше хот-догов поблизости не продают. Сосиски выкинули. Хлеб разбухает, коснувшись бурой воды, и медленно погружается, если утка замешкается и не доглядит за мякишем. Селезни толкаются, суетятся и не выражают почтения своим дамам — все голодные. Интересно, а в этот раз спросишь? И спрашиваешь. Встречая уток, всегда вспоминаешь тех, из Центрального парка, которые неизвестно куда пропадают зимой. А когда Леша вернется, он будет читать тебе про них вслух, и вдруг споткнется на словах, что если на языке появляется ранка и не заживает больше двух недель — это рак. Обожжется, встанет перед фразой как вкопанный, и зачитает дальше как ни в чем не бывало. Это ж надо, наткнуться на твой рак у Сэлинджера. Ты, конечно, почувствуешь заминку, но не подашь виду. («Ни один мускул не дрогнул на лице индейца» — твоя любимая фраза.) Леша с тех пор станет осторожнее, и дальше всегда будет опускать ненужные грустности. Ты будешь делать вид, что не замечаешь. А я буду уходить из комнаты, потому что я не индеец.

У воды всегда прохладней. Пруд испаряет первые сумерки. Согреться надо. Мы неспешно догуляли до крытой застекленной веранды, сколоченной из необработанных досок, что должно было придавать месту особенную природность и натуральность. Людей было мало, а может, я их не помню. Нет, все-таки мало. Здесь казалось темнее, чем на улице. Свет не включали. Только открытая кухня бросала желтый отсвет на винные бутылки и посуду бара. Подошла официантка.

— Нам, пожалуйста, черный чай и нехолодный молочный коктейль.

— Но молочный коктейль делается из мороженого. Он холодный.

— Подогрейте его, пожалуйста.

— Подогреть мороженое? — неудивляемая официантка была в замешательстве.

— Да, пожалуйста. Его же можно подогреть?

— Я сейчас спрошу на кухне, смогут ли… Да, смогут.

— Спасибо большое.

—

Ты никогда не любила холодное. И меня приучила не любить. Это все от твоей бабушки. Она грела тебе мороженое в детстве. А ты расстраивалась, что мороженое на то и мороженое, что холодное должно быть. А бабушка делала вид, что это совсем необязательно. И где это сказано, как его надо есть? Как хотим, так и делаем. Горло еще заболит, чего доброго. Вот и угощала всегда бабушка подтаявшим, оплывающим пломбиром. И мне тоже, конечно, в детстве просто так мороженое есть не приходилось. У тебя был свой метод — смешивала мороженое с творогом. Покупала сливочное, которое между вафельками, снимала верхнюю, подмешала творог, возвращала вафлю на место. И сама была в восторге от выдумки — кто ж знает, какое оно — мороженое. В очередной раз, ты все это проделала, я ем тугой брикет. «Смотри, Женечка, в мороженое вафелька попала». «Ага», — говорю, — «в мороженое еще и тивижок попал».

Когда мы выходили из кафе, парк был залит киселем вечера и фонари, как приманки, высвечивали предпочтительный путь. Откуда-то доносилась музыка, и мы пошли на звуки. На открытой сцене танцевали энтузиасты. Вальс, кадриль, что-то народное и буги-вуги. Все, чему учат в школах бальных танцев. Самый разномастный народец. Мы стояли на краю невысокой сцены, смеялись и притопывали в такт. Трещал магнитофон. Нас тоже позвали танцевать, я отказалась. А ты вдруг согласилась. И деловито встала в пару с немолодым активным приглашателем. Задумалась, поставила ножки, как когда-то учили, сверила свою позу с соседней парой, и все ринулись в вальс.

Борис Прокудин. Хейтер

Тогда я начал ездить на работу на велосипеде. У меня был новый байк, пахнущий резиной: черный, полный агрессии, весь расписанный черепами. Я несся на нем по пустынной Москве, разрывая передним колесом паутину горячего воздуха, и пел. В тот год было особенно жаркое лето. Казалось, собаки и птицы покинули город, пустыми стояли веранды летних кафе.

В один из вечеров, выйдя с работы, я обнаружил, что переднее колесо велосипеда спущено. Я оглянулся кругом: охранник в форме и шлепках обмахивается газетой. И малиновое солнце за его спиной. «Ладно, — сказал я, — идем домой пешком». По дороге, в спортивном магазине, я купил заплатки и новую камеру. Дома снял колесо, вытащил камеру, подкачал ее и обнаружил маленькую дырочку. Я решил не клеить заплатку, а действовать наверняка, поставить новую камеру. Утром я вновь рассекал легкий туман, настилающую дорогу.

Вечером переднее колесо опять было спущено.

Я стоял возле корпуса у велосипедной парковки, вертел в руке ключи и рассеянно глядел перед собой. «Такого же не бывает, — думал я, — может быть, что-то с ободом?» Опять надо мной было закатное солнце в дымчатых облаках. Дома я исследовал обод. Никаких заусенцев. Дырочка была сверху: маленькая, аккуратненькая. На этот раз я поставил заплатку.

Через два дня все повторилось.

— Старик, у тебя появился хейтер, — сказал друг, — поздравляю!

— За что это?

— Не знаю, обидел кого-нибудь.

— Да ну, ерунда!

— Или завистник просто.

С того дня я стал смотреть на коллег по работе чуть внимательней, чуть дольше. Стал заглядывать в глаза. Сквозь улыбку знакомых теперь выглядывала едва различимая усмешка. Дружеские приветствия казались прикрытием тайного злорадства. Я смотрел на каждого немного со стороны, и везде мне чудился неприятель.

В те дни мне плохо спалось. Крутилась мысль: «Может быть, я, правда, что-то сделал?» Занавеска на окне надувалась, но прохлады не было. Мне снились коллеги, вместо рук у них были длинные железные штыри. Арматура. Они, как слепые, тыкались друг в друга, падали, тяжело вставали, волоча свои железки. Я просыпался липкий от пота, умывшись, трогал шины велосипеда. Я уже лепил заплатки, как мастер. «Нас не запугать, — говорил я. И еще думал: — Хейтер тоже человек, ему надоест… три раза за неделю, чертов хейтер, сумасшедший псих».

Зарядку я забросил. Кашу тоже перестал варить. Утром я подолгу сидел на кухне, глядя в окно. И пил черный кофе, сливки купить я забывал.

Два дня шина оставалась нетронутой. Я радовался, но не показывал вида.

Но на третий день колесо было спущено. В четвертый раз.

Когда я это увидел, у меня выступила испарина. Ключи дрожали в пальцах, я не мог вставить их в велосипедный замок. Я понял, что вставляю ключ от двери. Мне захотелось сесть на землю, но я справился с собой, оперся на седло велосипеда и поднял глаза на корпус. Никого. Только охранник в форме и шлепанцах, тот самый, расхаживает у входа, пялится в телефон и улыбается. «Что же ты прячешь глаза?!» Он докурил сигарету, бросил бычок в урну и вдруг усмехнулся. Видны стали его маленькие серые зубы. Я еще не совсем пришел в себя, руки дрожали, и вдруг я заметил, что отталкиваюсь от седла и иду к охраннику.

— Что вы от меня хотите?! — почти кричу я.

Охранник поднимает глаза.

— Сколько вам заплатить, чтобы вы от меня отстали?!

Я уже стою вплотную. Вижу его красный лоб. Охранник смотрит на меня.

— Что?

Я чувствую, как у меня болит голова, тру лоб.

— Простите, — говорю, — ничего. Что-то я…

И поворачиваю.

— Простите!

«Нужно посидеть на скамейке, — думаю. — Нужно присесть». Добредаю, опускаюсь, вцепившись в дерево рукой. Сижу и смотрю на тени людей, выходящих из корпуса. Передо мной, метрах в тридцати, мой велосипед. Мой чертовски красивый байк, который пахнет резиной. Я сам уже пахну резиной.

Я сидел, тер глаза, размазывал их по лицу и вдруг увидел, что кто-то приблизился к моему велосипеду. «Господи, опять!». Нагнулся, что-то делает с колесом. Я надел очки. Точно. В жарком облаке я двинулся вперед. «Надо кончать с этим!» Кто-то беззастенчиво, не пытаясь скрываться, рассматривал велосипед. По размякшему асфальту, как по песку я, устремился к своему хейтеру. Приблизился. Уже готов был схватить за плечо. Тут человек вздрогнул и повернулся, это мой приятель по работе.

— Опять, да? — спрашивает он.

Я тяжело дышал, не в силах что-либо сказать.

— Давай я тебя подвезу с велосипедом? Хочешь?

— А влезет? — спрашиваю.

— Ну, может, немного не влезет, — говорит он, — пошли.

Мы сложили заднее сидение его машины, водрузили велосипед и поехали. Заиграло радио, ветер тронул волосы, на лбу я почувствовал прохладу. Впереди были выходные, можно было не думать о работе, о хейтере, не истекать потом на солнце. Отмыть пальцы от резинового запаха, что-нибудь почитать. Купить сливок.

В понедельник, после легкого утреннего дождя, я ехал на работу по узкому тротуару, вдоль проспекта. Объезжая по газону назойливых пешеходов, я вдруг наскочил на выпирающий из земли канализационный люк. Его не было видно в траве. Раздалось два глухих удара, и оба колеса спустили мгновенно. Я вспомнил, сколько до этого наскакивал на бордюры, не снижая скорости. Я встал поперек тротуара и замер, мир возвращался на место. «Какой идиот, — подумал я, улыбаясь, — какой же идиот!»

Я решил бросить велосипед здесь же, до вечера. Перешел дорогу и стал привязывать его к столбу на парковке у супермаркета. Когда я застегивал замок, совсем рядом раздался короткий звук, будто порвали бумажку.

Я поднял глаза, человек в футболке быстрым шагом уходил к проспекту. «Черт возьми, он же полоснул ключом по Мазде!»

«Догнать? Закричать?» Спина хейтера еще два раза мелькнула в толпе и скрылась из вида. Я обошел машину. Судя по звуку, шрам должен был быть длинной сантиметров в десять. Как кривая усмешка.

Нет. Ничего. Дверь была целая, внутри, на заднем сидении, — потертое детское кресло и несколько игрушек: собака, лось.

Матвей Булавин. Из цикла «Различные миниатюры»

Неловкость

— Даже не знаю, как бы это сказать. — хотел сказать Иванов, но молчал, не зная как бы это сказать. Николаев хотел ответить, но, поскольку Иванов ничего не говорил, не мог этого сделать.

— Мне за вас обоих очень неловко, — говорило лицо Зоеньки, хотя сама она высказываться стеснялась.

Наконец Иванов придумал, как бы это сказать, но все уже разошлись, причем Николаев держал Зоеньку под локоток.

Гости

Однажды Семенов зашел в гости, однако никого не застал.

Он посидел достаточное время на кухне, глядя в окно и на магнитики. «Здравствуйте!» — громко сказал Семенов, чтобы подтвердить свой статус гостя. Затем включил маленький телевизор над холодильником и под новостной выпуск съел пирог с бузиной. Посуду Семенов мыть не стал, потому что это было дело хозяйское.

Надевая ботинки, порадовался удобному пуфику.

В гостях Семенову понравилось, хотя там никого и не оказалось. Довольный, он вышел на улицу, но обнаружил, что забыл на кухне телефон, вернулся, вымыл посуду, залез в кровать и уснул.

Чудище

Иванов и Зоенька смотрят на чешуйчатое препротивное в открытом окне сидящее чудище.

— Бедненькое чудище! — говорит Зоенька. — Оно такое гадкое, что не может дальше так жить и сейчас прыгнет и разобьется. Поэтому мне его очень жалко. Потому что я его понимаю.

— Зоенька, здесь второй этаж всего. Что ему будет, вы только посмотрите на него! — отвечает Иванов. — Оно наверняка питается жирными раскормленными москвичами. Сидит вот и караулит кого-нибудь гуляющего.

Чудище еще недолго греется на солнышке, а затем встает, берет тряпку и начинает мыть окно сладко пахнущим моющим средством. На чудище спортивные шорты.

Иванов и Зоенька смущенно проходят по переулку мимо. Они в Москве проездом и толком не знают местных порядков. Из окна с чудищем их провожает песня группы Моторхед.

Витамины

— Прежде всего, — сказал доктор. — У вас в организме много витаминов.

Николаев гордо улыбнулся.

— Очень много, — продолжил доктор. — А на дворе осень. А у вас их так много, что даже противно. Небо серое, слякоть. И тут вы. С витаминами.

Николаев перестал улыбаться.

— Что же мне делать?

— Для начала перестаньте их есть.

— Я и не ем. Я просто здоровый.

— Едите.

— Нет, не ем!

— Вы их едите прямо сейчас! — воскликнул доктор и стал что-то гневно писать в карту. Написал страницу, перелистнул и продолжил на второй.

— Хорошо. Осень так осень, — вздохнул Николаев и убрал недоеденные витамины в рюкзак.

Работа

— Длинный какой сегодня день! — сказал уставший работой Иванов, глядя в потолок кабинета.

— Да уж, — согласился Николаев. — Только не длинный, а долгий. День не может быть длинным.

— Как это не может? — возмутился Иванов, взял линейку и ушел в коридор к настенному календарю.

— Действительно, — сказал он, вернувшись. — Два с половиной сантиметра. Никак не длинный. Выходит — короткий.

— Короткий день может быть, это да. — задумался Николаев. — Но мерил ты как, вширь или вдаль?

Иванов попробовал представить измерение вдаль, не смог и решил не рисковать.

— Вширь.

— Тогда не короткий, а узкий.

— Все уставились в потолок, думая об узости нынешних дней.

— Я думаю, день все-таки короткий. Потому что сейчас февраль. Февраль — самый короткий месяц, и дни в нем значит тоже короткие, — вступила в разговор Зоенька.

— Нет, февраль — месяц как все. — возразил Николаев. — А дней в нем мало, как раз потому что они самые длинные.

— Долгие, — сказал Иванов.

— И узкие, — добавила Зоенька.

Арифметика

Дверь открылась и закрылась.

— Ой! — прошептала, затрепетав, Зоенька и прижалась к смелому Иванову.

— Хаха! — сказал Иванов, но тут дверь открылась и закрылась. В дверь прошел Николаев.

— Ой! — прошептала Зоенька и прижалась к Николаеву. Не самый смелый Иванов затрепетал.

— Хаха! — сказал Николаев, но тут дверь открылась и закрылась. В дверь прошел Николаев.

— Ой! — сказали Иванов и Зоенька. Не самый смелый Николаев затрепетал.

Таким образом Зоенька сказала «Ой» три раза, Иванов один раз «Ой» и один раз «Хаха», а Николаев произнес «Хаха» ½ раза, по половине на каждого Николаева.

Деньги

— Я считаю единственно правильным системный подход. Вы согласны? — спросил Иванова доктор по решению проблем.

Иванов согласился.

— Хорошо. В чем ваша проблема?

— У меня нет денег. — Печально сказал Иванов.

— Системное решение заключается в том, чтобы их заработать. — сказал доктор.

— Я пробовал. — Еще печальнее сказал Иванов. — Все равно нет.

— Тогда системно это не решается. Вам придется подождать, когда они появятся у вас каким-либо индивидуальным образом. А я вам помочь не могу. Оплата за консультацию на стойке регистрации.

— Но у меня совсем нет денег. Я думал, мы решим проблему и я заплачу. — Объяснил Иванов.

— Так, — строго сказал проблемный доктор. — Телефон у вас есть? Давайте-ка сюда. Дождетесь индивидуального появления денег — зайдете.

— Это же как-то не очень системно получается? — удивился Иванов.

— Это вам не системно. — Ответил доктор. — А мне вполне. Потому что много вас

— таких.

Стол

В некоей за пределами происходящего пустой комнате Зоенька барабанит ноготками по столу.

— И где это мы, Иванов? Отвечайте.

— Так я, Зоенька, совершенно не представляю! — лепечет малозаметный Иванов.

— Вы же сами меня сюда притащили!

— Я и не знаю, как оно так получилось. Нашло что-то, а сейчас не пойму где мы, что мы. Замутнение.

— И что же мы будем делать? — все быстрее перебирает пальчиками Зоенька.

— Да я, право, не имею представления, — совсем исчезает вдаль от стола Иванов. — Ни окон, ни дверей, как угораздило. Был бы здесь Николаев, уж он бы. Вы уж простите, Зоя. Чорти что.

В бесспорно сложную историю попали наши герои. Но — чудо! Николаев-то вот он, здесь!

Что же вы думаете обо всём этом, Николаев?

— Прежде всего, — говорит Николаев, — мне бы хотелось, чтобы эта коза перестала корябать меня своими когтями.

Позвольте, Николаев! Вы что же — стол?

— Да, — говорит Николаев с неожиданным достоинством. — Я — стол.

Лифт

Утром, дождавшись лифт, вместо знакомой кабины Семенов увидел за открывшейся дверью белую внутренность холодильника. Полок не было, так что можно было зайти, даже не пригибаясь. Внутри веяло прохладой, лампочка тускло светила откуда-то снизу. Пахло маслом и несвежестью, которой всегда пахнут холодильники. Кнопок Семенов не нашел и, подумав, повернул диск температуры, стоявший на пятерке — этаже Семенова, в положение один. Потом прикрыл дверь за нарочно, видимо, оставленную полочку для майонеза. Свет погас, и холодильник поехал вниз.

По дороге Семенов размышлял, что будет, если поставить температурный диск на ноль. Он очень опаздывал, так что решил провести эксперимент вечером, после работы.

Вечером, однако, у Семенова ничего не вышло, потому что между вторым и третьим этажами его из холодильника достали, намазали на хлеб и с удовольствием скушали.

Анна Правдюк. Юность Александра

Из серии «Мысли Невского проспекта»

Лидирующие позиции в билетной очереди Михайловского замка гарантируют посетителю аудиенцию Марии Фёдоровны или Павла Петровича, не меньше. С такой установкой первые посетители дворца отвоевывали себе местечко поближе к кассе в час дня первого четверга наступившего года.

— Васильич! Иди сюда! — Пашка увидел, что открылась вторая касса и, увлечённо взмахивая болоневыми руками, звал к себе. Пашка был такой же счастливый, как сорок лет назад, когда открывалась вторая касса в студенческой столовой. Только волосы стали на пятьдесят оттенков белее.

— Иду, Петрович! — прохрипел в ответ Александр Николаевич. Спину ломило, капельки пота усердно впитывала шерстяная шапка.

Подпорхнули счастливые Марья Фёдоровна и Екатерина Алексеевна, супруги друзей, обрели долгожданные билеты, и квартет счастливо побрел в царственные залы.

— Ох, смотри же, кра-со-таааа! Вот жили же люди! — по-ильфо-петровски восклицала Александра Фёдоровна.

— Да! Солидно! — поддакивала Екатерина Алексеевна, — но аляписто! Все в кучу! Я бы так жить не смогла! Жуть! — и лицо Екатерины Алексеевны превращалось в сморщенную курагу, к имперскому потолку взлетал тоненький носик, парочки двигались вперёд по анфиладе.

Александр Николаевич тяжело дышал. Он шёл последним, сцепив руки за спиной, поддерживая поясницу и сжимая проспект «Цари России» формата А4, ещё недавно бывший предметом дамского восхищения, теперь же коварно забытый. Он вспоминал, как сегодня у Александры Фёдоровны на ресничках и колпаке шубы искрились снежинки и сверкали зеленые глаза. Как звонко, по-девичьи, она хохотала, кидаясь монетками в заснеженного Чижика-Пыжика. Он вспоминал, когда в далеком 70-м они сорвались в Питер на мотоцикле. Эту неделю они вырвали зубами у тёщи, согласившейся остаться с трехлетней Нюткой только на неделю. А Нютка была уже совсем взрослая, воспитанная, все понимала и слушалась с первого раза. В общем — поехали, гуляли по Эрмитажу, ели в столовой и ночевали в палатке в дворцовом парке.

Говорят — «в уголки её глаз закрались морщинки». В уголках глаз Александры Фёдоровны они уже лет двадцать как прочно обосновались и не сдавали позиции. А улыбка осталась прежней — детской, открытой, даже порой глуповатой, но искренней.

Все это пронеслось в голове Александра Николаевича картинками-мультиком быстро и ярко, как будто вернулись они из той поездки вчера, а о «Москвиче», купленном в семьдесят пятом, ещё и мечтать не могли. Он поспешил догнать Александру Федоровну, изучающую собственное отражение в длинном зеркале с ажурной цветастой рамой в крайнем в анфиладе зале, рассказать ей, напомнить, представил, как они вместе будут долго смеяться, огоньки ампирно-барокковых люстр заиграют в её ласковых зелёных глазах.

— Саша, Сашенька, помнишь, как мы в 70-м на мотоцикле сюда приезжали? Лето было, тепло, ты была в таком коричневом платье в белый горошек, как ты там говорила…ситцевом, да! Сюда мы тогда не дошли, только в Эрмитаж, да и не до того было…

— Ну, было. Ну что ты о ерунде какой, сто лет назад это было. Александр, смотри лучше, какое зеркало, какой узор! Богато! Сфоткай меня!

Александра Фёдоровна вручила растерянному Александру Николаевичу цифровой «Панасоник», подарок детей на Новый год, и заняла позу Венеры возле зеркала, лукаво, с налетом небрежности, улыбнувшись собственному отражению. Ручку подставила под подбородок, локтем облокотилась на полочку у зеркала.

— Женщина, нельзя трогать экспонаты! Отойдите от зеркала, пожалуйста! — гундосым голосом возникла седовласая очкастая дама, почетно занимающая главное в каждом музее место смотрителя — на узком деревянном стульчике в углу зала.

— Ой, да ну больно надо было! Фм!.. — невозмутимо парировала Александра Федоровна, вздернув татуированные брови.

Александр Николаевич смиренно сделал фото, присел на одинокий музейный стул и прислонился головой к стене.

Александр Николаевич почувствовал, что у него начинается жар.