Синдром Сэлинджера

Было без десяти семь вечера, когда двое парней, когда-то вместе учившихся в одной школе и одном вузе, гуляли по Централ-парку Нью-Йорка. Они не были друзьями в привычном смысле этого слова. Друзья в наше время понятие виртуальное. Как известно, нас лайкуют, следовательно, мы существуем. Но, оказавшись на чужбине, пускай и «по-настоящему» цивилизованной, хватаешься за любое знакомое реальное лицо (пущай и не совсем приятное), поскольку общее прошлое и, как следствие, общие воспоминания – лучший повод для встречи. Один из них улетит назад в Москву уже через три дня, другой останется навсегда в Америке со своей молодой женой, которая вот-вот родит ему ребенка, американского ребенка русского (российского?) происхождения. Этим парням на тот момент было по 24 года. Имя первого – Натан Мельников, второго – Петр Соркин.

28 августа 14-ого года подходило к концу.

***

Поездка в Америку стала для Мельникова неожиданностью, лететь должен был не он, а аспирант с бОльшим количеством публикаций, более перспективный и с более проработанным исследованием. Писать в деталях, что случилось с его коллегой, не имеет смысла: он попал в больницу, и в итоге Мельникову пришлось в срочном порядке оформлять визу и готовить скучный и никому не нужный доклад. Не последнюю роль сыграла и протекция со стороны научного руководителя, который (а если быть более точным, которая) учился (училась) с Мельниковым в одной школе (правда и с разницей в десятилетия, но корпоративный дух этого заведения, чей нечетный номер хорошо известен в узких кругах, неистребим.) Забыл упомянуть одну важную деталь – Петр также учился в этой школе, точнее проучился всего лишь два года – 9-ый и 10-ый классы.

Целью поездки Натана было выступление на одной из тех бисерных конференций, посвященных вопросам то ли истории драмы, то ли драмы истории (собственно, какая разница?). Подобные мероприятия, как известно, позволяют нашим ученым ездить за границу за государственный счет и лишний раз размещать свои фотки в фейсбуке в компании пьяных зарубежных профессоров и аспирантов (а также еще на фоне небоскребов со стаканом из «Старбакса» в руке). Впрочем, Мельников был не из таких, он был другим, что ли. Закрытым человеком, весьма закрытым.

Он никогда не постил свое местонахождение (точнее говоря локейшн) в фейсбуке или иных соцсетях, но почему-то, приехав в Нью-Йорк, он это сделал, поступил, по сути, так же, как и сотни его знакомых френдов, выставляющих себя, своих детей и кошек напоказ. Не от скуки или показухи, просто какой-то внутренний инстинкт подсказал сделать это.

Не прошло и пяти минут, как ему тут же пришло сообщение от старого знакомого, одногруппника по бакалавриату и бывшего одноклассника, с предложением пересечься в Централ-парке. Он ответил согласием.

Встретились они, где и условились, возле пруда (примерную картинку в деталях не надо описывать, Голливуд это сделал за меня, спасибо ему за это). Соркин нисколько не изменился внешне, разве что постригся, и его шевелюра стала чуточку короче (до этого он был больше похож на Аствацатурова), впрочем, на нем была красная бейсболка, и Мельников не сразу обратил внимание на подобную деталь гардероба своего друга. Сухо поздоровавшись, можно сказать, даже слишком официально, они пошли гулять по парку. Народу на удивление было мало: кто читал на лавке книжки, кто бегал, осторожно обгоняя улиток-пешеходов, кто играл во фрисби – в общем, классическая для Нью-Йорка картинка. Хоть бери и используй в качестве фона для кино.

Соркин достал из кармана трубку (красивую, красного дерева с вырезанными инициалами «Д.С.») и долго держал ее в руках. Мельников смог хорошо разглядеть ее и спросил, не начал ли тот курить за то время, что они не виделись, но Петр, проигнорировав вопрос, словно его запалили в школьной курилке, резко засунул ее в карман и сам задал встречный вопрос:

- А где те самые утки?

- Какие?

- Ну, те самые. Что у Сэлленджера в «Над пропастью во ржи».

- Дебильный перевод, в оригинале название звучит все же лучше.

- Выпендрился, да?

- Ага.

Соркин громко харкнул вперед, да так, что плевок пролетел метра на два.

В поведении Соркина было что-то детское, не подростковое, а именно детское. Несмотря на то, что он был женат (причем, официально) и у него вот-вот должен был родиться ребенок, Петр не был взрослым в привычном понимании этого слова. Впрочем, он и не стремился «подрасти». Случай с трубкой - наглядное тому подтверждение. «Подразнил и спрятал, специально, чтобы я ее узнал. Все также плюется, носом шмыгает, чтоб слышно и видно было», - подумал Мельников.

Соркин был типичным и одновременно с этим уникальным представителем своего поколения, которое появилось в последнюю пятилетку существования волшебной Страны Советов, которое не помнило и не хотело помнить Совок, чье детство пришлось на лихолетье девяностых, а отрочество и юность – на путинские нулевые, нулевые во всех смыслах этого слова. Мельников также принадлежал к этому поколению, со всеми вытекающими.

 - Тебе на западке именно эта книжка попалась? – спросил Натан.

Молодые люди остановились, Соркин плюнул в пруд. Натан посмотрел на круги на воде, возникшие от плевка. Наконец, ответил:

- Нет, Томас Манн. «Будденброки».

- Ааа, ясно. Кучерская тебя, небось, порвала?

- Да нет, только повозмущалась, что я их не осилил. Редкая нудь. За что Манну Нобелевку дали?

Соркин, действительно, не читал Манна, вернее, почти не читал, да и читал он вообще выборочно и кое-как проучился последние полтора года в бакалавриате (в магистратуру он не пошел). В отличие от Мельникова. Первый занимал 50-ую строчку в рейтинге успеваемости из 56 возможных на их отделении (впоследствии департаменте), второй – 3-ю. Поступили они оба в свое время по олимпиаде. Петр был очень и очень находчивым и умным в чем-то человеком. Он разбирался в современной словесности (в некоторых ее аспектах, причем, на уровне эксперта, но если он чего-то не знал, то уж точно НЕ ЗНАЛ, и со стороны это смотрелось довольно странно и подчас дико: Соркин мог не догадываться о существовании колец у Сатурна или о принадлежности англичан к индо-европейцам). Также он обладал фотографической памятью, и ему было достаточно всего лишь раз прочесть что-либо, чтобы запомнить это если не навсегда, то на очень длительное время. Этим он и объяснял свою «шерлокхолмсовскую диету» в плане чтения. Немцев он терпеть не мог. В лучшем случае на его счету были прочитанные «Фауст» и «На западном фронте без перемен», со всем остальным наследием могучей немецкой литературы Соркин был знаком лишь урывками. Из вышеупомянутых «Будденброков» он прочел первые пять страниц, которые и составили его мнение о творчестве Томаса Манна. Мнение было окончательное и обжалованию не подлежало.

- Как там поживает Кучерская?

- Да, ничего. Новую книжку у нее напечатали. В общем, она Писатель с большой буквы. Будет живым классиком.

- А Архангельский?

- Все по-старому.

- Представляешь, а у меня стихотворение напечатали на местном сайте!

- Дашь почитать?

- Найдешь. Я его долго переводил…

- Переводил? То есть ты изначально не писал его по-английски?

- Увы, нет. Я же не Набоков какой-нибудь! Для меня русский не второй язык. Жене показывал пару раз. Ей не понравилось. Говорит, чересчур грустное. Впрочем, моя жена – это отдельный клинический случай.

- Под Бродского косил?

- Нет, под Рыжего, но получился все равно Бродский.

Оба замолчали. В Москве по рукам ходила соркинская книжка, выпущенная за его же счет тиражом всего лишь в 300 экземпляров. Сейчас у кого ни попроси, ни у кого нет! Чтобы как-то сменить тему на что-то более приземленное, Мельников ни с того ни с сего задал вопрос:

- Что случилось тогда, в 10-ом классе? Ты просил меня когда-то не поднимать эту тему, но все же…

- Помнишь Таню Липман?

- Еще бы не помнить! В нее все наши были влюблены.

- Не только они…

- Ты о чем?

- Аркадия Александровича помнишь?

- Да ну? Гонишь! Не может быть! 

- Нет. Если бы. Он каждые несколько лет выбирал себе жертву. Таня в 9-ом классе встречалась со мной, а в 10-ом… в общем, я не мог больше ходить в эту школу. Однажды я пришел к завучу и рассказал все, что знал. Я хотел нагадить ему. А его все любили, все уважали. Мне не поверили. А потом начались косые взгляды. Я думал, что под поезд брошусь…, я тогда на Красной Пресне жил... все всё знали, и никто ничего не сделал. Никто!

- Я об этом ничего не слышал.

- А что ты мог слышать? Что?! Вы все затыкались, когда нужно было! Честь школы! Он остался, до Тани была Маша, а после Тани – Аня.

- Петя, я реально ничего не знал… Пойми! 

- Наши родители отдали наше воспитание на аутсорсинг этой поганой школе. Элита, престиж, закрытый клуб. Говно все это! Говно! Наших девчонок имели, а мы покуривали на спортплощадке. Обсуждали Цицерона и Плиния Младшего. Как вспоминаю – сразу же погано на душе становится.

Они помолчали, по инерции прошли несколько десятков метров. Мельников решил перевести стрелки на другую тему, он не хотел говорить об этом. Совсем не хотел:

- Ты с женой где сейчас живешь?

- Ее предки нас хорошо опекают. У моей тещи вторая квартирка есть на Брайтоне. Вид из окна – ну просто офигительный! Малогабаритная правда. Да и стиралку нельзя держать. Местные законы тупые.

- Значит, хорошо устроился. Рад за тебя. А жена твою фамилию взяла?

- А чью? Конечно же, мою. Соня Соркина. Звучит? Не имя, а стихотворение в прозе!

- И все же молодец ты, Петя!

- Кто молодец? Я??? Да иди ты! Моих заслуг – ноль, ну, почти ноль. Разве что Соню обрюхатил. А так – работы нет, перспектив никаких. С гражданством дело затягивается.

- А образование-то будешь продолжать?

- Как говорил академик Сахаров: «Как получится, господа!»

К ним подошел грязный заросший мужчина с длинными засаленными волосами в американском камуфляже нового клетчатого образца и попросил мелочи. Они оба сказали, что ничего нет. И один из них не врал. На что оборванец заметил, что проливал за них кровь в Афганистане, плюнул в их сторону и пошел приставать к другим более сговорчивым и патриотичным посетителям парка. Молодые люди лишь улыбнулись. Соркин сказал:

- А ведь он, может, и вправду кровь проливал. Да вот за нас ли?

- За Америку. Ты теперь ее часть, значит, за тебя – да, за меня – нет.

- Знаешь, а мне здесь нравится, чувствуешь себя героем сэлинджеровских рассказов, так и хочется взять и побежать по парку, а затем к дому, где он жил. Какое счастье гулять по этому парку. Тебе сложно это понять. Но я счастлив. И при этом, мне хочется назад… Очень хочется. Но я не вернусь.

- Почему? Ведь ты же не экономический и политический эмигрант!

- С одной стороны, мне по-человечески хорошо. Но с другой, жить можно, но нельзя. Парадокс. Помнишь у Сэлинджера Нью-Йорк? Что это такое для героев его рассказов, я роман сейчас в расчет не беру.

- Почему все сейчас помешались на нем? Он что, лучше Пастернака?

- Просто ответь на мой вопрос! Я не хочу выяснять, у кого что длиннее!

- Я не все его рассказы прочитал. Для его героев это место жительства, впрочем, как и для самого автора.

- Верно, да не то. Нью-Йорк для них это не просто место жительства, это место жизни. Ты заметил, что умирают его герои за пределами города, а когда они внутри него, то находят душевный покой и защиту? Вот, например, Симор, почему он застрелился во Флориде, а не в Нью-Йорке, а? Чего ждал? Мог бы также достать свой трофейный пистолет и пустить себе пулю в лоб. В квартире у родителей, у жены, да хоть здесь под деревом висельников – так даже литературнее получилось бы! Или один из братьев-близнецов, забыл, как его звали…, ну, который погиб на Тихом океане?

- Уолт. ( «Странно, он же никогда таких вещей не забывал...» - подумал Мельников)

- Да, Уолт. Верно. Нью-Йорк у Сэлинджера – это зона обретения покоя, это зона семьи и детства. Вот еще один пример. Френни – за пределами города она чуть ли не сходит с ума, но когда приезжает в квартиру своих родителей, где ее ждет разговор с Зуи, то обретает покой. Рай на земле невозможен, но место покоя найти можно. То место, где существует точка психического, вернее психологического равновесия. Для его героев – это, однозначно, Нью-Йорк.

- А как же Бадди, альтер-эго Сэлинджера? Он же уехал из города.

- Ну, не такое уж и альтер-эго. А что Бадди? Он мысленно всегда здесь. Он всегда возвращается сюда. У Сэлинджера все не случайно.

- Знаешь, а в твоей гипотезе что-то есть… 

- Что-то… да в ней есть все, абсолютно все. Для меня этот город – это зона покоя. И если я ее покину, то со мной, наверняка тоже что-нибудь да случится.

- Не накаркай!

- А что каркать?! И так все яснее ясного.

- Ладно, не будем про это. Может, покажешь мне дом, в котором жил Бродский? Он, вроде, недалеко отсюда.

- А почему не Довлатов?

- И правда…

Уже давно стемнело. Но молодые люди, казалось, не заметили наступления темноты и продолжали болтать. Говорили обо всем и ни о чем. Так, как говорят только НАШИ.

Казалось, им двоим не верилось в реальность происходящего, в реальность сказанного им друг другу в тот день, не верилось и одновременно с этим осознавался тот факт, что вот она – соль жизни, что именно эти мгновения запомнятся, не сотрутся, возможно, притрутся, поблекнут, но не исчезнут. Чужая страна, чужой город, и такие непомерно свои слова. Почему там, почему не здесь? Они были словно в тумане. 

Наконец, раздался звонок мобильного, Мельникова «потеряли», он уже должен был находиться в отеле, но заболтался. Пришлось прощаться. Пожали руки, не так формально и сухо, как при встрече. Соркин на прощанье сказал:

- Мы очередное поколение русских мальчиков. Растерянное поколение. Так хочется делать дело, тупо делать. Но как начинаешь думать об этом, и тут же такая тоска и пустота на душе образуется. Вот скажи, для чего тебе аспирантура, ты хочешь реально научную карьеру сделать, двигать науку?

- Больно мне это надо!

- Вот-вот. Мы даже не можем быть честными с самими собой, но требуем этого от других.

- От кого?

- Можно подумать, ты не знаешь? Скучно жить на этом свете, но почему-то хочется. И давай я хотя бы тебе скажу, только ты никому не говори, ладно?

- О чем речь!

- Я Таню до сих пор вспоминаю. Мне позавчера Соня скандал устроила, я во сне все бубнил: «Таня! Таня!»… Подсознание не обманешь. Дедушка Фрейд все-таки прав был. Давай! Спишемся.

- До связи!

***

Прошло время, шли месяцы. Но они так и не списывались. Даже не поздравили друг друга с днем рождения. Казалось, они позабыли друг о друге. Мельников продолжал учиться в аспирантуре и параллельно писал на два литературных сайта, «подхалтуривая». Поездка в Нью-Йорк и встреча со старым знакомым начали все-таки забываться в рутине будних дней и бурных выходных. В середине января 2015-ого года Мельников получил пакет, доставленный Fedex-ом – в нем была та самая трубка, которой Соркин «дразнил» Мельникова. Сопроводительного письма не было. Натан написал Петру на фейсбук, но ответа не последовало. Через месяц стало ясно, почему.

Мельников просматривал ленту новостей в фейсбуке, как увидел множество сообщений, вроде: «Нам тебя будет не хватать!», «Царство небесное!», «Скорбим!» и т.п. В общем, стандартный набор отписок, который есть на страницах покойников. И страница эта принадлежала Соркину.

Натан просмотрел всю историю сообщений – его жена написала на его стене, что ее мужа больше нет. Подробностей не сообщалось. Лишь висело его последнее стихотворение, которое он написал почему-то в форме хайку:

Разрывают на части.

Я словно червь в руках

У трехлетнего ребенка.

«Рваное страшное трехстишье,» - подумал Натан и решил во что бы то ни стало узнать, что стряслось, и не очередное ли это шутовство Соркина.

Мельников написал его жене, точнее вдове Соне. Она была онлайн. Сообщение было немногословным, в нем он выражал соболезнования и интересовался, что случилось. Пока он ждал ответа, то успел просмотреть ее страницу. Фотографий было много. На них он увидел Петю с Соней и их ребенка, родившегося в ноябре 2014 года (это была девочка, имя ей дали, подходящее и для американки, и для россиянки – Анна, если верить подписям под фотографиями). На фото они были счастливы. Молодая американская семейка. Хоть бери и засовывай в ситком. Но что-то во взгляде Соркина все-таки не нравилось Мельникову. Что-то мрачное и неприятное, то, что сложно передать словами: когда блеск в глазах вовсе и не блеск, а отражение чего-то страшного.

Наконец, под диалогом появился «пишущий карандаш». Соня набирала сообщение. Заветные строчки отобразились:

Соня. Спасибо… Петя говорил мне о тебе. Трубку получил?

Мельников. Да, что с ним случилось?

Соня. Он умер…

Мельников. Как?

Соня. Тебе не все равно?

Мельников. Нет. Мы с ним вместе учились.

Соня. И что с того? Ты с ним даже не общался по-нормальному. Вы все считали его идиотом! Придурком! Он ненавидел таких людей, как вы… Такая голова у него была! Он все помнил! Все! Столько стихов…

Мельников. Извини, если что-то сделал не так. 

Соня. А что ты еще мог сделать?

Мельников. Еще раз соболезную!

Соня. Знаешь что, Натан? Иди ты на х.. со своими соболезнованиями!... Пойми, я должна была быть вместе с ним тогда, но не была! Когда он уехал в Корниш... Я его жена. Просто должна была быть там! Что я скажу его дочери, когда она вырастет? А еще эта тварь Таня! Приперлась на его похороны! В общем, извини. Мне надо было что-то написать.

На этой фразе связь оборвалась. Мельников долго смотрел в монитор своего мака, пока тот не превратился в черный квадрат. Он пытался осмыслить произошедшее, но не смог.

Натан встал, пошел на кухню, чтобы поставить чай, и включил чайник. И тут до него дошло, что он забыл залить в него воду.

2013 - 2016 гг.