К себе — сквозь планеты

Два друга-космонавта сбегают от удушающей реальности и отправляются на поиски дивного нового мира. Путешествуя по планетам Сытых карманов, Диких матерей и Невидимых фильмов, они осмысляют морально устаревшие советские установки и сталкиваются с собственными предубеждениями и страхами. В горько-иронической пьесе «К себе — сквозь планеты» писатель Кирилл Комаров исследует философские вопросы: почему идеальная планета должна быть маленькой? где спрятаться от осточертевшей действительности? как выбрать между неизвестностью и стабильностью? из-за чего даже в далеких галактиках существуют стереотипы о русских? и как, покинув родной дом, найти себя?

Действующие лица:

Юрьев — космонавт на пенсии
Германов — космонавт на пенсии
Жители планет

Планета первая: Земля

I

Балкон максимально многоквартирного дома. Молодая беспокойная девушка укутывает пледом отца, сидящего в старом ротанговом кресле. Это Юрьев. Он смотрит в даль, заставленную пеналами зданий. Признаться, никакой дали и нет, есть только скучная обветшалая близь из бесцветного бетона и стекла. Туда Юрьев и смотрит. Рядом на столике ― выдуманные Юрьевым лекарства.

На улице тепло, и Юрьеву под пледом даже жарко, тем более, что дочь из двух выбрала именно шерстяной. Но раскрыться никак нельзя.

Юрьев (слабо). Холодно сегодня, да?
Дочь. Плюс пятнадцать.
Юрьев. А как будто минус. (Меланхолически открывает и закрывает рот несколько раз, показывая, что там, внутри, вся сушь мира.)
Дочь. Пить хочешь?
Юрьев. Пить…
Дочь. Что тебе сделать, пап? Чай, кофе? Какао? Цикорий?
Юрьев. Чаю… горячего…
Дочь. Погорячей?
Юрьев. Ага, ага… Раскали, как сумеешь.

Дочь уходит. Юрьев озирается, обмахивается пледом, достает из-под него флягу с коньяком, заливисто пьет. Дочь возвращается. Юрьев успевает спрятать флягу и наклонить голову к горизонту плеча.

Дочь. Тебе с сахаром?
Юрьев. С сахарком, ага…
Дочь. Чем это пахнет?
Юрьев. Лекарство принял.
Дочь. Венерокаин?
Юрьев. Нет, вот то…
Дочь (берет пузырек, читает). Луналгин… Что это за препараты такие? Никогда не слышала…
Юрьев. Это наши: секретные, космические… Мне полагаются…
Дочь. Значит, с сахаром… Сейчас принесу.
Юрьев. Неси, моя хорошая, да цветится имя твое.
Дочь. Несу, несу… (Вытирает одинокую слезу, уходит.)
Юрьев (снова достает коньяк, пьет). Ох, плачут еще. Плачут и плачут, что за порядки! Раньше хорошо было: скажешь, мальчики не плачут, и он как-то всю жизнь держится, не допускает, а она… А ну, да, она же… (Пьет.)
Дочь (неожиданно заходит). Папа… папа, ты что?
Юрьев. Да вот… лекарство пью… Ракето… Центавро… (Не может придумать.)
Дочь. Дай-ка… Да это же коньяк…
Юрьев. Да?
Дочь. Папочка… Коньяк… Значит… Получается… Все правда…
Юрьев. Что правда?
Дочь. Что тетя Валя говорила… А я верить не хотела… Господи, да за что ж ты нас так испытываешь…
Юрьев (раздраженно). Да я просто флягу достал, так, чисто ― послевкусие понюхать.
Дочь. Ага, понюхать, а потом тебя по запоям со слесарями ищи.
Юрьев (едва не вскакивает, вмиг превращаясь в тигра). Да откуда ты взяла про запои? 

Что вы меня все одолели. То сами трезвонили: иди на пенсию, иди на пенсию. Лучше б не слушал вас: снаружи пенсии гулял бы.

Дочь. Так ты же уставал. Тридцать лет в своем космосе. Мы на тебя тоже посмотреть хотели, как ты на звезды.
Юрьев. Посмотрели? И толку? Ничего нельзя.
Дочь. Эх, папа… А я с тетей Валей спорила, говорила, да не пьет он, он еле ходит…
Юрьев (бормочет). Бывает и такое: как выпить.
Дочь (плачет). Ну, спасибо, пап. Пока. Я, наверное, теперь не скоро приду. (Убегает. Хлопает дверь.)
Юрьев (встает, скидывает плед, берет салфетку со столика, шумно вытирается). Фух, думал, не уйдет уже… 

Ходят и ходят, чуть не каждый божий день. Скоро каждую божью ночь будут ходить. (С наслаждением пьет коньяк.) М, вкусный какой… Конечно, лекарство, вон как помогает. (Смотрит будто вслед дочери.) Сразу всё прочистил.

Идет в квартиру, снимает трубку со старого красного телефона без цифр, нажимает единственную кнопку, ждет.

Юрьев. Алло, прием, ЦУП вызывает Германова. ЦУП вызывает…
Германов. Да пошел ты на хуй, ЦУП.

Долго смеются любимой шутке, как дети, едва познавшие волнующие наименования гениталий.

Юрьев. Ох, да-а… Ну, что, сидишь?
Германов. Сижу, скоро придет.
Юрьев. У меня моя только что была.
Германов. И как?
Юрьев. Ай, то же самое… Я ей говорю, да цветится имя твое, а она что? Не пей, не пей.
Германов. Одно на уме. Ну вот не пью я ― и что? Очень интересно. Что прикажете делать? Приказывайте, я сделаю. В домино стучать весь день? Ну, стану я через месяц чемпионом по домино в нашем парке ― и опять же что?
Юрьев. Не говори.
Германов. Ну, пришла, накормила и лети себе. Нет, надо до вечера торчать. Можно вообще не приходить, не пропаду же. Все-таки пенсия-то космическая. (Смеются.)
Юрьев. Ты сегодня зайдешь?
Германов. Откуда там, говорю же, до вечера будет сидеть. 

Ох, хорошо вот у моего соседа ― сын. Он и был у него раза два за десять лет. А дочь, конечно, существо доскональное. Пока лаской не задушит, не присядет…

Юрьев. Да-а, подкинула судьба удачу… Ладно, заходи завтра. Прямо не завтракай, а приходи, у меня столько яиц скопилось, омлет сделаем толщиной с «Анну Каренину».
Германов. А мне сегодня опять ватрушек притащит. Один раз сказал: ватрушечку бы, теперь как больному какому-то носит и носит. «Ватрушечку, пап?» Тьфу… Забота, раздави ее мать!
Юрьев. Ну вот и позавтракаем. У меня урановка поспела, пробу снимем.
Германов. Ладно, давай, а то идет, пока. (Спешно кладет трубку.)

II

Следующее утро. Юрьев стелет на стол скатерть в звездах, подарок от коллег, расставляет тарелки, рюмки, достает графинчик с самогоном и говорит ласково: «Урановка». Наливает воды в чайник, нарезает хлеб, замешивает нечеловеческий омлет. Германова нет. Юрьев берет жестянку с заваркой, захватывает щепоткой немного чаю и высыпает обратно. Так продолжается минуты две. Германова нет. Юрьев наливает две рюмки, смотрит на них. Выпивает одну. В дверь звонят и колотят. Юрьев открывает, не успев закусить; вбегает Германов цвета советской космонавтики.

Юрьев. Ты где ходишь? Что случилось?

Германов бегает по кухне, держится за карман.

Юрьев. Что у тебя там? Ватрушки?

Германов выпивает рюмку урановки, замечает тарелки, графин.

Германов. А где же… это… ведерко для шампанского?
Юрьев. Что случилось?
Германов (кричит). А вот! (Достает из кармана сложенный лист желтоватой бумаги.) Ага! Ну, теперь вообще… Ждите, небеса! Наконец-то… (Наливает еще рюмку, выпивает.) А где омлет?
Юрьев. Что это такое?
Германов. На, смотри.
Юрьев. Какая-то карта…
Германов (вскрикивает). Ты… В каком уме? В чьем?
Юрьев. Нет, ну а что?
Германов (ошалело пьет из графина). Хах, ну… я не знаю… ну, хах…
Юрьев (ставит будущий омлет в духовку). Да ты куда так хлещешь-то? Ты мне успеешь сказать, что это, прежде чем уснешь?
Германов. Ну ты напряги глазные сопла-то! Видишь, Слепая Гидра.
Юрьев. Ну.
Германов. Видишь, Голубиный Крест.
Юрьев. Да, вижу, вижу, мы тут с тобой сто раз были.
Германов. Ну! А это что?
Юрьев. Где?
Германов. Господи… Вот! (Лупит вилкой по карте.)
Юрьев. Бурая Кромешность.
Германов. Ура, блядь! Ура!
Юрьев. И что?
Германов. А, нет, ура отменяется. Ну как что? Мы были там с тобой?
Юрьев (думает). Нет.
Германов. Ну-у! Значит ― что?

Юрьев молчит.

Германов. Значит, полетим!
Юрьев (смеется). Я думал… Ха-ха… Ты серьезно…

Достает омлет, отрезает масштабный квадратик Германову, себе. 

Все это время Германов смотрит на Юрьева, как Тургенев на славянофилов.

Юрьев. Садись, закуси.
Германов (уже немного нетрезво). Ты ― предатель космоса. Первая жертва космического террора, который начнется сегодня… Сегодня же! Аккуратнее разъезжай по четвергам в своей карете…
Юрьев. Ты что? С ума свалился? Урановка такая крепкая?
Германов. А ты попробуй.
Юрьев (пьет, закусывает). Ну, не такая уж…
Германов. Пробуй-пробуй… Ну, как? Крепкая? Полетим?
Юрьев (чуть пьянеет). Да ты что? Ну как ты себе это воображаешь? Как мы полетим? Куда? На чем? Откуда эта карта?
Германов (отсекает вилкой омлета, точнее и злее французской гильотины). Лидка, видно, от меня прятала, пока жила со мной. Боялась, что улечу. А я нашел. Сегодня. Утром.
Юрьев. Где?
Германов. Представляешь, среди карт. Я там и не искал ничего никогда… (Принимает ностальгический вид.) Как мы с тобой приземлились, так я ничего и нигде не искал… Как будто… не нужно стало… А зачем искать, если мы с тобой целиком космос перепахали… (Вздыхает.) И лететь больше некуда, и открытий на наш век уже не выпадет… (Приободряется.) Но тут ― сижу утром, до выхода к тебе еще час. Времени ― полный отсек. Выпить, думаю? Да, ну: придешь к тебе, а омлета не хочется, выпил же. Ну, ватрушки черствые пересчитал. Причесался, видишь? Ну, да, незаметно. Начал карты пересматривать, а эта выпала. Я как пригляделся… Уууу… Бурая Кромешность… А там, о-о-о-о-о… Какие планеты, мать их! Планета Невидимых фильмов, планета Правды, вот планета Диких матерей… Но главное! Главное! Вот она ― на окраине Бурой Кромешности… Мартина!
Юрьев (как будто не верит ни единому своему органу, но ушам ― менее всего). Что? Что ты сказал?
Германов. Ага! Запрыгал! Заинтересовался! Мартина, Мартина!
Юрьев. Не может быть!
Германов. Планета одиноких скитальцев, планета неистового счастья, планета старых друзей и беспредельного спокойствия… Планета, где каждый… каждый найдет себя… где молчание…
Юрьев (задумчиво перебивает)... дороже золота… Да, я помню, нам говорили в училище. (Через паузу.) А я… не верил.
Германов. Очнись, вот она! Вот.
Юрьев (выпивает). Слушай… Ну я не…

Проходит час. Графин с урановкой окончательно пустеет. Юрьев встает, чтобы наполнить его. Он распален и почти кричит.

Юрьев. Надо, понимаешь! Надо лететь!
Германов (притворно). Ну-у, как же мы полетим? Без примерки? Да и на чем?
Юрьев. Да на «Веретене» и полетим. Чего его примерять, сядет как влитое.
Германов. На «Веретене»?
Юрьев. Конечно. Их даже два. Помнишь: 87 и 88, которая усовершенствованная. Я уверен, как мы с тобой закончили, они там так и стоят, в ангаре.
Германов. (закидывает очередную наживку). А родным что скажем? Все-таки они нам дочери.
Юрьев (взрывается). Ага, дочери! 

Как кашей накормить ― это дочь! А как коньяку выпить для пользы моей ― это уже врач-нарколог! Как погулять уйду куда-нибудь, так это врач-прогулог. 

И так далее… Ай… Они беспокоятся, только когда их касается, знаешь… Если я ночью уйду пьяный гулять, так ей какое дело? А если днем уйду, когда она полчаса подождет, так это о-о-о, сразу скандал: я ведь ждала! Я ей… Да цветится имя твое, а она знаешь что?
Германов. Ты вчера рассказывал.
Юрьев. Ну и вот. Записки напишем: скажем, что в санаториях. Очищаемся, промываем органы от коньяка. Они и ухом не моргнут. Вот увидишь, даже искать не станут, я тебе говорю…
Германов. Ну уж искать-то, наверное, будут. Начнут хотя бы.
Юрьев (всезнающе) Пффф, да ни за что. Спорим? Вот сколько нас не будет, хер кто почешется!
Германов. А еда? Староват я уже ― из тюбика окрошку хлебать.
Юрьев. Милый мой, ты вообще не следишь? Сейчас уже давно все как на Земле. Я «Звездовести» каждый месяц получаю! Сейчас никаких тюбиков: что возьмешь, то и будешь есть. А плиту в ракету затянешь, так и готовь, если время найдется. Просто ставишь прибор специальный, он устанавливает режим весомости ― и лети. Восемь тысяч восемьсот восемьдесят восемь рублей стоит, со скидкой, я заказал себе. Сейчас принесу, покажу. Такая маленькая шкатулочка. (Выходит за прибором.)

Германов. Так, вроде клюнул. Хорошо, что я ему тогда подписку на «Звездовести» подарил. (Смотрит на календарь.) Сегодня среда; он так разошелся, как бы уже в пятницу не пришлось лететь.
Юрьев (возвращается). Летим завтра же!
Германов. Да подожди ты, надо хоть…
Юрьев. Завтра! Иди, набери трусов, мыла, я урановку перелью во что-нибудь поудобнее. Еды положу на первое время.
Германов (задумывается). А какое оно ― первое время? На сколько мы полетим?
Юрьев. Ты что? Откуда ж я знаю? Космос ― дело такое, это тебе не Земля. Тут-то бывает в шашки заиграешься, день прошел, ну что я тебе говорю… А там… Еще как с топливом все повернется, с провиантом. Может, уже после первой планеты назад поскачем.
Германов (несколько опасливо). Да-а, слушай, затеяли мы…
Юрьев. Не нравится мне твой настрой. 

Сам разжег кострище, а теперь зассать пытаешься. Давай-ка я с тобой пойду, за трусами. А то сейчас ляжешь спать, и я еще, не дай Бог, лягу. И улетит вместо нас молодежь ебучая. Прямо на своих ебучих самокатах!

Уходят. Юрьев приплясывает, берет буханку хлеба, напевает: «Каравай, каравай с собой в космос забирай».

III

Раннее утро. Огромный ангар, где никто не появлялся лет пять. Посреди него, прямо под раздвижной крышей, стоят две ракеты: «Веретено-87» и «Веретено-88». В целом, космос начинается как будто здесь: так пустынно и холодно в помещении. Германов и Юрьев, слегка похмельные, стоят у подножия ракет, задрав головы.

Германов. Да-а…
Юрьев. Понимаю… Родное «Веретено»... Сколько лет…
Германов. Интересно, да? Стоят ракеты, ну, пусть не первой свежести. Но ты же просто ключом дверь открыл.
Юрьев. У нас всегда так: военная тайна на дороге валяется, а сколько детей у Кузьмина, даже он сам не знает.
Германов. У какого Кузьмина?
Юрьев. Ну, помнишь, балалаечник из нашего оркестра.
Германов. А-а, помню. А сколько у него?
Юрьев. Никто не в курсе.
Германов (подумав). Ну, что? На какой полетим?
Юрьев. Давай на 87, все-таки… наша знакомая… Ночами мне снится. Да и днем если задремлю ― тоже…
Германов. Ну, давай, затаскивать вещи. Полетит она вообще?
Юрьев. Не знаю, как она, а мы точно полетим.
Германов. У меня что-то оптимизма поуменьшилось.
Юрьев. Отставить «поуменьшилось». Бортинженер Германов, подняться на борт!
Германов. Есть… хочется. Мы пока доехали с тобой… У меня, знаешь, этот ― похмельный жор…
Юрьев. Знаю, мы хорошо знакомы. Будешь изюм, у меня есть пакетик.
Германов. Фу, мерзость какая. Ты же знаешь, я его ненавижу… 

Кто придумал превращать прекрасный виноград в паучьи мошонки… Ему, наверное, друзья говорили, смотри, какая красивая юная девушка. А он: да, очень красивая, подожду, пока сдохнет!

Юрьев. Ну, давай сначала залезем в ракету, отлетим хоть километров на сто и поедим. А то рассветет скоро, все проснутся и увидят, что ракета полетела, еще решат, что какое-нибудь восстание началось или субсидии раздают.
Германов. Ладно, полезли. Мне перехотелось есть… Изюм…

Поднимаются, садятся в кресла, щелкают ремнями. Оглядывают десятки приборов и датчиков. Кнопки и тумблеры выполняют приказы, загораются десятки лампочек, дергаются десятки стрелок. Ракету окутывают клубы пара.

Германов. Эх, родная ракетушка…
Юрьев. Открой крышу.
Германов. Что-то не по себе, отвык.
Юрьев. Вон тумблер ― «Крыша», цвета шифера.
Германов. Да помню, помню. Просто размышляю… Как нас космос примет, после Земли. Вдруг ― заревновал?
Юрьев. Ну уж… По сравнению с тем, что на Земле творится, космос ― добрый.

«Добрый космос» совсем успокаивает Германова, он находит нужный тумблер, медленно и скрипуче открывается крыша. Над ней, над всем городом, а может, и над целой Землей висит влажное осеннее небо. Германов сочиняет марш «Добрый космос» и настукивает его, пока «Веретено-87» не взлетает. Крыша закрывается за ними. 

Там, внизу, почти ничего не изменилось: подумаешь, взлетела очередная ракета, а друзья понимают, что мечта, которую они берегли в себе много лет, случилась. Вот так запросто, в полшестого утра, в обычный октябрьский день. От этой мысли оба становятся торжественными и преисполняются чего-то возвышенного и задумчивого. «Веретено-87» летит. Друзья смотрят одновременно перед собой и внутрь себя. 

Проходит время.

Юрьев. Ну, что… Позавтракаем?
Германов. Подожди, я преисполнился…
Юрьев. Чего?
Германов. Да, разного… Вдруг вспомнил… Кот у меня был, еще до училища… Товарищем звали… такой серенький, обычный, а глаза ― хитрее, чем у многих. Что вот ему хотелось? Килограмм вареной курицы и лесенку, чтоб на все шкафы забираться ― вот что. Любил он на шкаф залезть и смотреть на нас сверху, как божество какое-то, как начальство. Эх, Товарищ, Товарищ, где ты сейчас?.. С каких мебельных высот на нас смотришь?..
Юрьев (вздрогнув). Ты чего?
Германов. Да не знаю… Вот куда мы с тобой полетели? Мы эту Бурую Кромешность сроду не видели.
Юрьев. Вот ты молодец. Сам прибежал с картой, а теперь Товарища вспомнил. Сейчас бы спали по домам…
Германов (кривится). Фу, по домам… Тебе не надоело?
Юрьев. А если грохнемся?
Германов. Тоже мне ― герой неба. Покоритель шестого океана. Да уж лучше грохнемся, чем в этом ватрушечном королевстве процветать…
Юрьев. Ладно, сходи включи прибор весомости, а то неохота завтрак ловить по всему отсеку.
Германов (уходит, возвращается с прибором). Включаю весомость. (Нажимает кнопку.) Смотри, включил. (Начинает говорить снисходительно, с паузами.) Я ― очень важный человек. У меня есть ракета. В моей ракете ― мои порядки. Никто не смеет навязывать мне свои. Если я говорю, сидр, значит появляется сидр. (Достает из кармана скафандра бутылку.) И никакая дочь или жена не смеют мне перечить. А уж если я говорю, омлет…
Юрьев (смеется). Придурок. Включил весомость.

Пьют, едят. Атмосфера становится веселее.

Германов. Что там за первая планета у нас?
Юрьев. У тебя же карта.
Германов. Просто проверяю тебя. Ты же всегда всё помнишь. А помнишь, как в училище нам про черные дыры рассказывали, а этот… Валентинов поднялся и говорит, больно на Курскую область похоже, у меня родня оттуда.
Юрьев. Ха-ха, помню. Где он сейчас, не знаешь?
Германов. Как раз в этой области. В какие-то политики метит. Я года три назад ездил к нему. Думал, соловьев послушать, Курск же, а хрен там ― вороны каркали.
Юрьев. В смысле?
Германов. Да он и его новые дружки собрались в бане и давай каркать: поднимем с колен то, поднимем с колен это… А у самих на коленях ― роза ветров. Уехал, и был рад, что уехал. Так еще его плакаты по всей области меня потом преследовали. Как будто вслед орали: куда ты, а поднимать кто будет? Не мы же!
Юрьев. Да-а… Не забыть у Голубиного Креста налево повернуть.
Германов. Да уж не забудем. Передай бутылочку. Так ты помнишь, что за первая планета?
Юрьев. Конечно. Планета Сытых карманов.
Германов. Что там ― интересно.
Юрьев. Я слышал, что просто всего много.
Германов. Чего? Неприятностей?
Юрьев. Да нет, еды, выпивки.
Германов. О, поберегу аппетит. И с собой наберем. А то уж чересчур налегке вылетели.
Юрьев. Особо не береги, мы там часов через восемь будем.
Германов. А-а, передай бутылочку.

Планета вторая: Сытых карманов

I

Летят. Через несколько часов Юрьев говорит: «Вот здесь налево». Сквозь иллюминаторы падает густой коричневый свет. Германов уважительно говорит: «Вот она ― Кромешность! Бурая, как черт знает что!» Вдалеке показывается крохотная пока планета Сытых карманов. Она приближается и приближается. Уже можно разглядеть реки странного белого, красного и других цветов. «Что это?» ― шепчет Германов. «Сейчас выясним, ― отвечает Юрьев, ― садимся». «Веретено-87» плавно, не поднимая никакой пыли, опускается на поверхность планеты. Открывается люк, друзья выходят наружу. 

Свежайший воздух полон тонких и изысканных ароматов ― преимущественно ветчины и груш. Германов озирается в лихой растерянности. В тридцати метрах от них шумит река белого вина. Там беснуется рыба, показываясь на поверхности, сверкая стальной чешуей. По берегу растут деревья с плодами, похожими на бананы и ананасы носорожьих размеров. Некоторые напоминают сдобу, хлеб. За винной рекой, через мост зеленеет картофельная поляна. Свекла исполински торчит из розоватой почвы.

Германов. Я сейчас с ума сойду от голода.
Юрьев. Ели же недавно.
Германов. Давай-ка быстренько, вон того карасика мне вылови. Сделаем рыбный супец.

Юрьев лезет в реку и рогатиной ловит огромную пятнистую форель, уподобляясь не то воину, не то директору рыбного рынка. Германов разводит огонь, бросив в котелок лук и морковь. Юрьев гордо передает ему рыбину, а сам углубляется в лес. Возвращается с желтоватыми круглыми плодами. Это ― французский сыр.

Юрьев (с досадой). Плавленого не нашлось, придется с камамбером делать.

Вода закипает, Германов забрасывает крупно нарезанный картофель и солит. Добавляет сыр. Бульон густеет, становится молочным. Свежая холодная мякоть рыбы, остроаппетитный зеленый лук, который сияет втрое изумруднее привычного, и щепотка черного перца ― рыбный суп готов. Здесь, в сотнях километров от Земли, он кажется Юрьеву и Германову очень вкусным. Хлеб с ближайшего дерева приходится весьма кстати.

Германов. У тебя что?
Юрьев. Столичный, как я люблю. А у тебя?
Германов. Лаваш. Эх, закурить бы.
Юрьев (показывает рукой). Пасленовые ― там.

Они доедают суп, выкуривают по кривоватой папироске и сидят у котелка на благоухающей почве.

Германов. Поел?
Юрьев. Ага, сейчас швы разойдутся.
Германов. Смотри, колбаса висит.
Юрьев. Не надо, мне плохо.
Германов. Смотри: и такая, и другая, видов тридцать.
Юрьев. Пожалуйста…
Германов. А помнишь, раньше была колбаса…
Юрьев. Нет, я не помню ничего, что связано с едой.
Германов. Приходишь в магазин, а она лежит одинокая. Мясом пахнет.
Юрьев. Сука, ты угомонишься?
Германов. Так пахла, что я иногда ее с мясом путал. 

Мать пошлет в магазин, скажет, купи говядины на щи. А я с колбасой вернусь. Сидим, всей семьей смеемся. А ругать не ругали: больно уж похожа, каждый ошибиться может. Еще про мороженое есть похожая история: рассказать?

Юрьев из последних сил встает и уходит в рощицу, где растут ни в каком виде не съедобные высокие гортензии. Недовольно смотрит из нее на Германова. Тот кричит.

Германов. А чебуреки? Ну-у! Ты хоть немного их помнишь? Ну хоть с того краю, который зубчатый. Не помнишь? Вы вообще виделись? Что за блюдо было ― и суп, и второе. Говорят, на два дня наедались некоторые, а дети ― на полнедели. Удобно, да: дашь детям по чебуреку и до четверга забыл о них. Пока колбаса на щи не понадобится. Там уж, конечно, вспоминаешь, идите, говоришь, да не перепутайте. А на сдачу ― мороженого себе купите. Только настоящего, отечественного. Поддельное западное не берите: маловато молока в нем, и сахар рабским трудом добыт, чересчур плантацией отдает.

Юрьев устремляется в глубь гортензий и садится. Его не видно. Германов еще рассуждает о преимуществах пищи прошлого и хочет уже переключиться на музыкальную индустрию, как из гортензий выходит, застегиваясь, Юрьев.

Германов (несколько обиженно). Осквернил планету. До ракеты потерпеть не мог.
Юрьев. Ты же не можешь. Трещишь, не затыкаясь.
Германов. Да вот как-то изобилием навеяло. Давай, наверное, наберем провианта и будем отплывать. А то ностальгия задушит. Поопаснее любой болезни. (Недолго думает.) Ну, вот язва двенадцатиперстной кишки… Что за болезнь: то есть, то нет… Но это сейчас… А раньше? Ну-у! 

Раньше и кишки были, приятно вспомнить. С Ленина толщиной. Да и цвета такого же. А теперь маленькие, черные, что бормочут ― непонятно. 

Сидели бы в своем Чебурекистане… Как хорошо…

Юрьев машет рукой, берет нож и идет к плодовым деревьям. Через час у ракеты вырастает продуктовый склад: окорока с дурманящим ароматом, яблоки, апельсины, хлеб, молоко… Юрьев надрезает кору винного дерева, наполняет канистры «ширазом», черпает из реки «рислинг». Он чувствует, что снова открыт к еде, но следующего приступа германовских воспоминаний не вынесет. Они быстро грузят припасы в ракету, сверяются с картой и отбывают. Германов, утирая овлажневшие глаза, машет полюбившейся планете и обещает не забывать ее. Через минуту он засыпает, и уже не надо ему ни еды, ни питья, ни воспоминаний. Полет нормальный, и вскоре навстречу «Веретену» появляется следующая планета. Германов просыпается, а вместе с ним оживает и разговор.

II

Германов. Улетели, да? Ух, хорошая планета. Может, вернемся, и ну ее ― эту Мартину. Вряд ли уж она идеальнее этой.
Юрьев. Тебе только жрать.
Германов. Ну а что еще остается? Дома ничего нельзя. Это не ешь, у тебя гастрит. Это не пей, у тебя голова. Да у меня, может, и голова с гастритом от того, что я ем и думаю: а можно ли? А не навредит? А тут вон сколько всего съели, сколько вина выпили, а у меня ни головы, ни гастрита. Чем больше думаешь, тем хуже и голова.
Юрьев. Слишком умный стал. А всего-то ― хорошо поел.
Германов. Не хорошо, а что захотел! Ну а что ― не так? Слишком умный! Слишком умный… Этого, конечно, тоже нельзя. Вечно с детства тыкают… Ты что ― самый умный? Ну а если да? Что делать? Таскать в себе умище? Так он перегниет там хуже любой колбасы. Но и на это есть совет: не высовывайся! А то вот такой-то в том году высунулся ― и чем завершилось? Премии лишили, жена ушла. (Встает, потягивается, разминает поочередно ноги и говорит.) 

Никому у нас не нужны эти герои. Они так ― для красоты, чтобы детям показать. И предостеречь. Смотри, Митя, какой умный человек. И чем кончил? Так что ты уж шлепай по тропинке вместе с остальными, клади унылый кафель своей жизни. Плиточку за плиточкой, пока все к ебеням не забетонируешь. А потом тебя последней плиточкой и накроют.

Юрьев. Мы с тобой и двух дней не летим, а тебя что-то уже разбросало. И Ленин, и кафель.
Германов (заглядывает Юрьеву через плечо). Земные ватрушки отпустили, раскованнее мыслить стал. (Юрьев смеется, Германов продолжает.) Да я, если честно, чуть не сразу после пенсии стал думать: вот мы с тобой столько планет облетели: пальцев у нас меньше. А какая планета ― идеальная? Вот чтобы всё, как ты хочешь, всё по твоему вкусу?
Юрьев (задумывается). Какая-то очень маленькая. Потому что, если не маленькая, обязательно кто-нибудь припрется и начнет говорить, как тебе будет лучше. Тарелки переставит в шкафу, коньяк отнимет. (Машет рукой.)
Германов. Может, следующая ― идеальная. Что там у нас?
Юрьев (берет карту). Планета Невидимых фильмов..
Германов. О-о, вряд ли это идеал. Давай облетим ее.
Юрьев. Вот молодец. Зачем мы тогда вообще полетели? В неизведанное же. Могли бы просто в Саратов съездить.
Германов. Я там был.
Юрьев. Господи, ну, туда, где не был.
Германов. На Планете Невидимых фильмов не был. (Юрьев выдыхает.) Я просто современное творчество… (Задумывается.)
Юрьев. Что?
Германов. Недоуважаю. Дочь таскала в театр год назад. Говорят, говорят, вот как мы с тобой. Сплошь ― реальность. А у меня с реальностью не очень ладится. Мне бы космоса прибавить. А то как будто съел яблоко, а оно в том же виде из тебя и вышло. Так и в театре. Просто новости друг другу пересказывают. Алло, а в чем творчество? Дочь говорит, ты не понимаешь. Я в антракте ― в буфет. Чтобы лучше понять. А там карточки не берут, только наличные. Театр, еб твою мать. Все сделали, чтобы я расхотел с искусством соприкасаться…

Юрьев. С чего ты взял, что тут современное будет. И не театр, а кино же. Так, иди и пристегивайся, сейчас садиться начнем.
Германов. Все-таки начнем. Ну, ладно…

Планета третья: Невидимых фильмов

I

Ракета приближается к поверхности планеты. Им открывается залитый светом город. Небольшие белые домики, аккуратные белые заборчики по колено, велосипедист развозит газеты, где-то ждут такси. Ракета садится километрах в трех от города. Юрьев и Германов идут пешком. Проходят мимо таблички: «Вы въезжаете в Архангельск, город невидимых актеров. Будьте деликатны и трепетны».

Германов. Что за херня? Я что ― Архангельска не щупал? Где поморы, где музей краеведческий?
Юрьев. Ты хочешь, чтобы даже тут музей был?
Германов. Ну, назвались Архангельском, предъявите музей.
Юрьев. Ладно, ты после планеты с едой какой-то шальной. А у нас еще этих планет впереди… Я кого дочери твоей сдам: умалишенного? Посмотри, какие домики приличные. Мне бы на дачу такой. (Думает.) Хотя что толку… Я туда только под присмотром дочери могу ездить. А с ней и в моем полушалаше неплохо. Макарон с тушенкой поел ― и спать.

Распускается город. Домики стоят все чаще, навстречу Юрьеву и Германову попадаются люди: красивые мужчины в серых костюмах и мягких фетровых шляпах, женщины в декольтированных платьях и шляпках боннет. Но при всей красоте и приветливости лица людей печальны. 

Так бывает, когда сильно проголодаешься, а официант приносит пельмени с легким арктическим налетом. Обед испорчен, заведение хочется поджечь, чтобы пельмени отогрелись, а обугленный еретик с подносом осознал ошибку.

Германов. Чего они все такие кислые?
Юрьев (припоминает). Ну это же город невидимых актеров. Помнишь, на табличке? Нигде их не снимают, наверное, вот и кислые.
Германов. Да, актеры это тебе не космонавты. Мы вот карту нашли и полетели. А эти что найдут? Билет в кино? Так там те, которых снимают, то есть еще хуже.
Юрьев. Стой. Смотри.

Они останавливаются у домика номер 108, на крыльце которого сидит немолодая красивая женщина со стаканом в руке. На почтовом ящике написано: «Юльда Бримслер и Рурк Стаут». Германов вопросительно кивает Юрьеву, тот отвечает отрицательным покачиванием головы, добавив еще немного отрицания плечами.

Германов (шепотом). Невидимые, да? Невидимые актеры, невидимое кино. А вот же она ― сидит. Ты видишь? Я ― да.

Женщина замечает их. Она поднимается с крыльца. Чувствуется, она чуть пьяна. Она машет им и кричит: «Заходите, заходите».

Юрьев (вздрагивает, шепчет). Ну, нет, зачем нам заходить?
Германов. Ну, привет, кто меня Саратовом попрекал? Давай уж во все неизведанное наведываться.

Открывает калитку, они подходят к женщине, глаза у нее опухшие: от выпивки и слез.

Юрьев. Здравствуйте.
Германов. Здравствуйте.
Женщина. Вы с новостями?
Германов. Да ну, откуда? Все по-старому.
Женщина (грустно). То есть вы не из «Архангельск-Дэйли»?
Германов. Да нет, мы просто… (понимает, что выпившей женщине трудновато будет поверить в космонавтов с Земли и беспомощно смотрит на Юрьева.)
Юрьев. Актеры… Русские актеры.
Женщина. А-а, актеры. Понятно, почему на вас такие ужасные костюмы. Это какая-нибудь роль?

Юрьев и Германов оглядывают себя. На них ― земные брюки и рубашки. Так одеты девяносто процентов тех, кого они знают.

Юрьев. Да, роль.
Женщина (вздыхает). Счастливцы… А мне уже столько лет не предлагают роль… Я немного знаю русских актеров. Как там… Иванов, Сидоров, Федоров…
Германов (подсказывает). Петров еще…
Женщина. Вот-вот, да. Но вас, простите, вас я не видела. Хотя постойте, вот вы… (она поворачивается к Юрьеву) Вы мне немного знакомы…
Германов. Милая, вы если продолжите так утро встречать, то вы и во мне кого-нибудь признаете.
Женщина. Да, да, вы правы. Это все из-за Рурка. Из-за того, что он погибает каждый вечер. Я Юльда Бримслер. (С надеждой.) Может, слышали?
Юрьев и Германов. Нет.
Юльда. Я так и думала. Вы же из России… Это так не близко. Но даже здешние жители не слышали обо мне. Я ведь снялась в одном-единственном фильме. (Отпивает из стакана.) 

Поклонники писали мне. Письмо-два в месяц. Писали, что ни за что не хотели бы быть похожими на меня. Что сводили родинки, если натыкались на них в тех же местах, что и у меня. Присылали фотографии актеров, которых считали настоящими. Естественно, мою ― ни разу. 

А потом появился Рурк…
Германов (перебивает). Простите, пока он не появился, у вас нет еще пары таких стаканчиков…
Юльда. Ой, конечно, вы ведь русские актеры, надо было сразу вам предложить. Пойдемте в дом.
Германов (оживляется). Пойдемте. Я вообще на площадку не суюсь без ромовой ванны. Вот приму ее и тогда уж ― снимайте.
Юльда. Как интересно! Надо обязательно попробовать.

Заходят в дом. Юрьев шепчет Германову.

Юрьев. Ты придурок? 

Ей и так кодироваться самое время, а ты её в ромовую ванну уложить хочешь. Водочные капельницы предложи еще.

В доме всё покрыто пылью. В углах свирепствует паутина. Герань еле жива, непонятно, кто и чем ее поливает. Лишь бутылка виски на столе в гостиной блестит. Германов незаметно толкает Юрьева локтем и показывает на календарь на стене: 1949 год.

Юльда. Я в основном сижу на крыльце. В доме бываю только утром и поздно вечером.
Юрьев. Я сполосну стаканчики.
Юльда. Заодно налейте мне виски.

Юрьев кладет в стакан слишком много льда. Себе и Германову почти не кладет. Юльда пьет, не замечая. Рассказ увлекает ее чуть больше виски.

Юльда. Да, потом появился Рурк. Мы были почти молоды, влюблены и не знамениты. Как у нас говорят, невидимы. Знаете ли вы, что значит не сниматься годами?
Юрьев (честно). Нет.
Юльда. Как я вам завидую. Что в творчестве может быть хуже ненужности? Хотя бы один читатель или зритель должен быть… А у нас с Рурком их не было. Конечно, он стал пить, а я и не переставала. Он начал ездить пьяным в машине: мы купили, знаете, такой черный «форд».
Германов (врет). Конечно. У меня был.
Юльда. Ну, вот… Как-то знакомый режиссер сказал ему, что для него есть роль. Он сел и поехал. И какой-то юноша на «порше» въехал ему в лоб…

Слезы капают в стакан, растапливая лед. Ни Юрьев, ни Германов не знают, что сказать. Наконец, Германов говорит.

Германов. Ну, «порше» у меня и не было.
Юльда (не слышит). И это происходит каждый день.
Германов. Как это?
Юльда. Я не знаю. 

Может быть, эта роль так зовет его, что он не успокоится, пока не сыграет ее. Каждый день он расшибается в машине, но каждое утро снова садится за руль и все повторяется. Каждое утро… Я не могу удержать его. Он не верит мне. Я все надеюсь, что газеты выйдут без репортажа об аварии, но нет…

Германов (преувеличенно мягко). Может, вам отложить стаканчик и придумать что-то?
Юльда. Что? Что? Я перепробовала все. Ездила к этому юноше, просила его не выезжать сегодня из дома. Но он упрямый. Едет и всё.
Германов (слегка разгорячен виски). Вот пёс!
Юльда. Я просила Рурка поехать на автобусе. Тоже мимо. Просила режиссера назначить встречу на другое время. (Качает головой.) Как будто все следуют своему сценарию и ни за что от него не откажутся.
Германов. Может, связать их троих?
Юльда. Бесполезно. Что ни делай, а все равно они сходятся в одной точке.

За дверью слышен звук упавшей на крыльцо газеты. Юльда бросается за ней. Возвращается и показывает первую полосу. Там написано: «Невидимый актер Рурк Стаут погиб в едва заметной автокатастрофе».

Юльда (мрачно). Видите?

Кидает газету на стол; поднимается и висит в солнечных лучах пыль.

Германов (Юрьеву). Давай притворимся русскими режиссерами. Скажем, что у нас контракт на пять серий в России и надо прямо сейчас ехать.
Юльда (оживает). О…
Германов. А режиссеру скажем, что уехал актер. А лихачу на «порше» ничего не скажем. Пусть ездит и врезается в пустоту.
Юрьев. Да ну. Не сработает.
Германов (воодушевленно). Да с чего бы! Еще как сработает!
Юльда. Да, да! Я верю! Только…
Германов. Что?
Юльда. Давайте скажем, что контракт на две серии. На пять ― уж совсем неправдоподобно.
Германов. А, да, давайте.
Юльда. Ура! Спасен! Спасен!
Юрьев (мрачно). Это надо отметить.
Юльда. Сейчас… (Бежит на кухню.)
Юрьев. Ну-у… Наверняка у вас в спальне припрятана особая бутылочка на этот случай.
Юльда (счастливо смеется). А-а-а, хитрый русский…
Германов. Прямо название для коктейля.

Юльда спешит на второй этаж. Как только она исчезает, Юрьев хватает Германова за рукав и показывает, что надо уходить. Германов ничего не понимает.

Германов. Ты чего? С ума сошел? Мы же можем ей помочь.
Юрьев (космическим шепотом). Быстрее, быстрее, пошли отсюда.
Германов. Да тут жизнь налаж…
Юрьев (тянет за руку). Я приказываю! Скорее на корабль!

Хватает Германова за плечо, тянет к двери. Германов машинально хватает что-то с комода. Это фотография, где Рурк и Юльда стоят, обнявшись, на фоне дома. Германов ничего не понимает. Юрьев выталкивает его на улицу и говорит: «Бегом». Они бегут, Германов оглядывается на удаляющийся дом номер 108. Через минуту Юльда спускается в гостиную. Руки ее пусты. Она смотрит на стол, на три недопитых стакана. Ее стакан еще наполовину со льдом.

Юльда. Куда столько льда насыпала? (Доливает доверху виски. Пьет.) Зачем меня наверх понесло? Все же здесь. (Открывает шкафчик, он набит бутылками.) Три стакана достала зачем-то… Надо прибраться… Скоро утро… Он придет… Я буду умолять, я буду плакать… Я еще умею плакать, когда нужно, а сейчас ― нужно… Он останется, я клянусь, он останется…

Ходит по комнате, смотрит на календарь. Садится в кресло, начинает засыпать.

Юльда (пьяно бормочет). Я еще буду сниматься… (Кивает.) Да-а… В видимом кино...

II

Юрьев и Германов летят. Германов страшно обижен и делает всё, чтобы Юрьев это видел. Юрьев видит.

Юрьев. Ты что ― обиделся?
Германов (шумно выдыхает). Пхххххх…
Юрьев. Ну, хватит. Нам еще лететь и лететь. Ты так и будешь обижаться.
Германов. Нет, ну…

Недоговаривает, машет рукой.

Юрьев. Ну я же объясняю… Ну что ты переделаешь? Он каждый день расшибается. Ты думаешь, ты его на день отвлечешь, и он назавтра исправится? А на нее посмотри. Да ей хочется сидеть со стаканом и тосковать. Упиваться во всех смыслах. На кой черт им сдалась твоя благотворительность? Никто никому никогда не поможет…
Германов (недовольно). Еще скажи, кроме себя самого.
Юрьев. Могу и сказать.
Германов. Ты видел, как она обрадовалась? За бутылкой поскакала.
Юрьев. Да я уверен, что там у нее ничего нет, кроме паутины и скучающего паука. Она до спальни-то и не добирается. Зальется ― и спит в кресле. 

Ты тоже молодец, расшевелил тебя актерский бурбон. Помочь, помочь… Актерам? Помочь? Особенно ― несостоявшимся… Не смеши. Конечно, то ты с оркестром по речке плывешь, а то сидишь в увядших лепестках, никем не видимый… И крохотной острой вилочкой от себя отщипываешь… Тебя всё меньше, а вилочка всё яростнее…

Германов смотрит на фото, которое прихватил из гостиной Юльды. Долго думает.

Германов. По-твоему, сценарий не исправить?
Юрьев. Нет. Особенно, если сценарист задумал и написал, а править лезет кто-то чужой.
Германов. А мы тогда чего полетели? Если у нас тоже сценарий.
Юрьев. Неизвестно же, какой у нас.
Германов. Как неизвестно… Интерьер. Балкон. Космонавт на пенсии.
Юрьев. Это только первая сцена.
Германов. Что-то ты чересчур (стучит пальцем по лбу) адекватный.
Юрьев. Так в космосе же. Считай ― у себя дома.
Германов. Ага, дома и отдаленно не такой.
Юрьев. Вот и соображай.
Германов. А-а-а-а…. Ну раз так… Слушай, пусть уж следующая планета попроще будет. Попонятнее. Что там, кстати, у нас?
Юрьев (сверяется с картой). Планета Диких матерей.
Германов. О! То, что надо! Мать ― это хорошо и понятно. Ну ― должно быть…

Летят.

Планета четвертая: Диких матерей

I

Германов. Какая-то странная планета… Не пойму, на что похожа.
Юрьев. Ну вот, а ты хотел попонятнее. Планета уже не как планета тебе…
Германов (кричит). Пирог! Это же пирог! Вон бортики песочные, вон повидло. У меня мама такой пекла, и бабушка, да все, кому не лень его пекли. С черносмородиновым повидлом. Вкусный! Правда, перед ним надо было испытание супом пройти и вермишелью с котлетой. Вот тоже, да? Ну дай мне сначала пирог, а вермишель потом. Жалко, что ли? Нет, надо обязательно перед чем-то приятным душить себя всякой гадостью. Гулять хочется: уроки сделай. Эскимо? Голубцов поешь штук восемь. Подарок на Новый год? Поспи пять лет. Как хорошо, что мы все-таки с тобой полетели. Захотели виски с утра ― наливают. Захотели покурить после ухи ― курим. Я надеюсь, Мартина в этом плане не разочарует.
Юрьев. Нам еще бы от матерей целыми уйти.
Германов (смеется). Ну, это-то… Ну, съедим лишнюю тарелку каши. А почему ― диких матерей? Они там голые все, что ли?
Юрьев. Размечтался. Сейчас узнаем.

Садятся. Люк открывается, сразу за ним стоит нарядная женщина лет семидесяти. Клетчатое платье, накрахмаленный передник, лента в волосах, в руках ― блюдо с пирогом. Германов дергается и говорит: «Ой».

Женщина (ласково). Не пугайтесь, мальчик мой. Вы не мой сын?
Германов. Еще чего. Я ― путешественник по космосу.
Женщина. Ну-ну… Маленький фантазер. Прежде всего вы чей-то сын. Может быть, мой?
Германов. Вы всех так встречаете?
Женщина. Я тут ближе всех живу. И вправе знать: не мой ли вы сын?
Германов. Нет-нет, не ваш.
Женщина. Жаль.

Выбрасывает пирог, он шлепается в лужу повидлом вниз. Женщина уходит.

Германов. Больная какая-то. Пирог выкинула.
Юрьев. У нее, наверное, в запасе еще десяток. А молоко кипяченое ― из-под крана льется.
Германов. Ну, что ― пойдем?

Они идут по аккуратной аллее, где растут кусты крыжовника и смородины.

Германов. Осень уже, откуда крыжовник.
Юрьев. Там, где ждут сыновей, всегда лето.
Германов. Очень умный ты становишься, почти с меня. Что будет, когда до Мартины доберемся.
Юрьев. Я что-то есть хочу. Мы же с актрисиного дома ничего не ели. Да и у нее только пили.

В ту же минуту из-за куста крыжовника появляется новая женщина, похожая на первую. Она тоже держит пирог, только на этот раз ― с мясом и луком. Он чарующе пахнет.

Женщина. Добро пожаловать на планету Матерей. Вы мой сын?
Германов (ошалело). Нет.

Женщина выкидывает пирог. Блюдо разбивается, женщина добивает пирог каблуком туфли и исчезает в зарослях крыжовника.

Германов. Ты слышал?
Юрьев. Что?
Германов. Она сказала, планета Матерей. А у нас на карте ― Диких матерей.
Юрьев. Значит, не их карта. Какая мать себя дикой окрестит? Терпеливой, да, но не дикой же. Как нам пирога-то попробовать?
Германов. Видимо, надо сказать, что ты ее сын.
Юрьев. Задушит еще от радости. Они же дикие.
Германов. Что-то мы с тобой не подумали… 

Надо было и поесть, и поспать хоть пару часов. А потом уже к этим диким матерям переться. Я вот и есть и спать хочу. (Громко.) Ау, мать, где ты? Говорю же: есть и спать.

Третья женщина, третий пирог. Под мышкой у нее зажата мягкая подушка ослепительной чистоты.

Женщина (Германову). Вы ― мой сын? Он всегда хочет есть и спать. Так я решила.
Германов. А вы расскажите о нем поподробнее. Кто знает, вдруг я ― он.

Глаза у женщины воспламеняются. Через секунду полыхает все лицо: щеки рдеют, губы алеют, выпекая слова. Пока звучит ее история, Германов начинает есть пирог. Жестом показывает Юрьеву, чтобы тот не отставал.

Женщина. Он уехал четырнадцатого… Нет, пятнадцатого. В общем, четырнадцатого или пятнадцатого. Еще шел дождь, и было прохладно, градусов десять. Или даже девять, не помню точно, я утром смотрела на градусник, было девять, а к вечеру, может, уже и потеплело чуть-чуть, но не сильно. А он в легкой куртке приехал на такси: таком желтом. Хотя я бы сказала, охристом, но, наверное, к такси все-таки больше относится «желтый» цвет, да? В кино их всегда показывают желтыми, правда?
Германов (с аппетитом ест пирог). Угу.
Женщина. А курточка у него ― ну, смех. Летом еще ладно. Максимум в сентябре, и то если теплый. А чуть дело к нулю, в такой куртке только дома сидеть. (Презрительно.) Болонья. Я ему говорила тогда, бери теплее, а он говорит, да я больше в такси езжу. Тоже вот ― эти такси. Только деньги тратить, не наездишься. Я говорю, экономь, деньги-то, больно легко достаются…
Германов (аккуратно перебивает). Простите, а давайте я подержу…

Забирает у женщины подушку и ложится в траву с огромным куском пирога. Юрьев через некоторое время садится рядом, слегка завидуя лежащему Германову.

Юрьев. А у вас нет еще?
Женщина. Чего?
Юрьев. Подушки. Устал. Отдохнуть бы.

Женщина улыбается. Достает из крыжовника вторую подушку. 

Сама она стоит, почти не шевелясь. Святой рассказ о никогда не виданном сыне не позволяет ей иных вольностей, кроме любви. Руки ее по-прежнему «держат» блюдо, хотя Юрьев минут пять как поставил его на землю.

Женщина. … а в школе. Вызвали меня как-то, якобы он что-то украл. А я ему всегда запрещала красть. Нет своего, не укради. И он не крал. А тут, видите ли, украл, ну, конечно. Я пришла, думала уничтожу эту директрису. У нее собственных-то детей ни половины не было. А мой ― хорошенький такой, не ворует. Конечно, тут хочешь не хочешь, а скажешь, что ворует. Ну, я раскричалась, даже самой потом стыдно стало: судом грозила.

Она долго рассказывает про сына. Как в детстве его напугала собака. Как психиатр приняла его за ненормального и начала спрашивать, сколько лапок у голубя. Как другой мальчик, гораздо хуже и некачественнее ее сына, научил его курить. Как он решил жениться в восемнадцать, а она его отговорила. Германов и Юрьев засыпают, и просыпаются от того, что женщина сильно тормошит их и почти кричит.

Женщина. Так вот он сидел в такси. Шел дождь. Я закрыла за ним дверь. Еще помню взялась за эту ручку: пластиковую или резиновую, точно не знаю, из чего их сейчас делают, в мое время они были металлические, добротные, а сейчас резиновые небось. И ручка эта мокрая: я не сразу смогла дверь закрыть. А он все сидел и смотрел на меня, как будто обещая вернуться. Двадцать пять лет пролетело… Вот я и хочу узнать, что если один из вас мой сын? Вы не мой сын?
Юрьев. Нет.
Женщина. А вы?
Германов. И хотелось бы, но…
Женщина (разъяряется в секунду). Так почему же…

Пытается швырнуть пирог, но в руках давно нет блюда. Это еще ярче уязвляет ее. В отчаянии она достает из кармана передника спички и, поджигая их, начинает бросать в Юрьева и Германова. Те вскакивают.

Юрьев. Женщина, вы что?
Германов. Пирог-то вкусный, спасибо, накормили.
Женщина. Сволочь. Бестолочь. Да будь ты моим сыном, ты бы эти пироги каждый день глотал. А раз нет, то не получишь ни кусочка. Ни грамма муки на тебя не потрачу. Сын чужого лона… Пустой человечий колодец…

Юрьев с Германовым быстро идут по крыжовенной аллее, женщина отстает, выкрикивает проклятья. В руке у нее поблескивает что-то небольшое и кухонное.

Германов. Фуф, я понимаю, космическая закалка, но что ж мы всё бегаем с тобой после выпивки или пирогов?
Юрьев. Мне кажется, хватит, посмотрели планету, давай-ка на другую.
Германов. Хорошо бы. Теперь к ракете придется в обход идти. А этот крыжовник сраный все гуще становится. Ай, оцарапал. Давай теперь только на приличных планетах останавливаться. Хотя бы первое время. Чтоб назывались как-нибудь: планета половых водопадов, планета незлого соития…
Юрьев. Чего это тебя потянуло?
Германов. Поели, выпили: земное поманило.

Кусты все гуще. Руки друзей исцарапаны.

Германов. Не могу больше. Она отстала давно. Где мы? Километра три пробежали. Райские кущи, тоже мне.
Юрьев. Вон вроде просвет. Так задохнешься в крыжовнике. Во погибель! Кружили по космосу, а сгинули в кустах. Да еще и не узнает никто. Лежащие в крыжовнике.

Выходят на свет. Перед ними большое поле кукурузы, за которым ― лес. Все поле занято матерями. Почти все держат пироги на вытянутых руках. Легкий ветерок треплет пряди волос. Они стоят по горло в кукурузе. Кто-то наподобие хоругвей держит полотна с одной и той же картиной. Юрьев и Германов застывают на месте. Женщины смотрят умоляющими глазами.

Юрьев. Твою… мать…
Германов (шепотом). Что это за картина на знаменах?
Юрьев. «Возвращение блудного сына». Только вместо отца ― мать.
Германов (несколько обиженно). Ну и рисовали бы дочь вместо сына. Хоть мою, с ватрушками.
Юрьев. Что делать будем? Нам вон туда, видишь, где дорога налево сворачивает, а потом назад.
Германов. Надо им что-то сказать. Чтобы пропустили.
Юрьев. Что? Пропустите?
Германов (нервно). Ха-х… Давай врать что-нибудь?
Юрьев. Что?
Германов. Откуда я знаю. Я предложил врать, а ты уж ври…
Юрьев. Ты же знаешь, я ― сирота. Я матери сроду не врал.
Германов. Ну а вообще ― женщине?
Юрьев. Чуть не каждый день.
Германов. Ну…
Юрьев. Да тех-то я знал, кому врал, а эти…
Германов. Сейчас и этих узнаешь, смотри, они зашевелились что-то… Может, тесто где-то подоспело…

Матери медленно идут на них. Юрьев начинает дергаться, искать вход обратно в крыжовник. И вдруг, когда женщины подходят уже метров на тридцать, застывает, парализованный властным полководческим голосом Германова. Он звучит, как из радиорепродуктора на площади.

Германов. Стойте.

Женщины останавливаются, переглядываются. Германов говорит как диктатор. Его поза меняется, властнеет. Рука то и дело взлетает ввысь. Но со спины видно ― и Юрьев это отлично понимает, ― как ему страшно.

Германов. Мы (полукилометровая пауза) ― ваши сыновья. (В толпе совокупленчески охают; дрожат пироги в блюдах). Мы ― общие ваши сыновья. Сыновья каждой из вас в отдельности и всех вместе. (Раздаются крики: «Сынок», «Родная плоть»). Тише! (Становится неправдоподобно тихо.) Очень давно мы покинули вас. (Крики: «Зачем? Зачем?») 

Сыновья других матерей, очень плохие непослушные сыновья, научили нас быть космонавтами. Мы были молоды и не внимали вашим советам. Мы думали прославить вас своими полетами, но жестоко ошиблись. Мы просто проболтались в космосе, потратили жизнь и не приобрели ничего: ни ума, ни состояния. 

(Юрьев трагически кивает.) Но теперь ― теперь все будет по-другому! Мы все поменяем! И даже больше! Вам не надо будет воспитывать нас вместе. Делить нас, решая кому мы достанемся в субботу, а кому ― во вторник. Теперь у каждой, я повторяю, у каждой из вас появится собственный сын, ничуть не хуже нас.

Юрьев (шепчет). Наебывает избирателей…
Германов. Но для этого ― нам нужно покинуть вас.
Толпа. Зачем? Нет, нет. (Какая-то женщина выбегает вперед и кричит: «Я ваша мать до самого конца! Я уже люблю вас!»)
Германов (поднимает руку совсем уж высоко). Тише! Плохие и непослушные сыновья, о которых я говорил ― вот зачем! Мы привезем их сюда. Десятки, сотни… Помножьте любое число на любое число ― все равно оно и не приблизится к тому количеству сыновей, которых мы добудем для вас.
Кто-то кричит. Где вы их возьмете? Где столько плохих непослушных сыновей?
Германов. На планете Земля.
Юрьев (шепчет). Ну ты и пиздюк, конечно…
Германов. Там они ― один хуже другого. Только представьте. 

Закройте глаза и представьте, сколько ласки и внимания им нужно. Сколько любви и терпения. Сколько теплых ванн и пирогов. Сколько… вашего сердца им придется подарить! И тогда, может быть, только тогда они шагнут вам навстречу. Они скажут, мама, я порвал рубашку, зашей её. Я получил четверку по геометрии, давай превратим ее в пять. Мне нужен твой совет, как назвать канареек, я предлагаю: Терпение и Любовь, а что скажешь ты?..

Юрьев смотрит в сторону. В толпе поднимается тревожный гул. И снова рука Германова просит тишины.

Германов. Я понимаю, я все понимаю. В это трудно поверить. Космонавты, Земля… Любая уважающая себя мать прищурится, подозревая шарлатанство. Но наша ракета здесь, в нескольких километрах отсюда. Прошу ― пойдемте, и вы её увидите. Ракету, что мы набьем для вас сыновьями доверху! (Шепчет Юрьеву.) Пойдем, чего ты стоишь?
Юрьев. Боюсь.

Германов идет сквозь расступившуюся толпу. Юрьев осторожно идет за ним. Их нежно касаются материнские ладони, женщины называют их сыновьями. Германов и Юрьев возглавляют толпу. За ними, на расстоянии вытянутого пирога, идут матери. Они предчувствуют скорое расставание, поэтому многие, не стесняясь, плачут. По дороге им встречается мать, что преследовала Германова с Юрьевым сквозь крыжовник. Она пытается что-то сказать идущим, но ее не слушают. Потом и вовсе ― толкают, затаптывают, она остается лежать, уткнувшись лицом в грязь. Ракета уже видна, рыдания свирепеют. Некоторые роняют пироги, отчего слезы их делаются окончательно безутешными: ведь именно без их песочного совершенства улетит через мгновение вновь обретенное чадо. Германов и Юрьев поднимаются по лестнице, женщины кричат. Закрывается люк, Германов, прощаясь, смотрит на матерей, метрономно качая рукой.

Германов (шепчет, не разжимая губ). Умоляю тебя, быстрее. Жми на всё: они смотрят. У них рты как третьи глаза. Они сейчас вцепятся в ракету, и мы не взлетим.

«Веретено» отрывается от поверхности. Планета небольшая, и вскоре пирог превращается в маленький детский мячик, каких полно во Вселенной. Германов идет в продуктовый отсек, возвращается с канистрой красного вина, открывает её и с акульим остервенением пьет. Оба молчат, задумчиво прикладываясь к вину и раскуривая одну сигарету за следующей. Проходит что-то напоминающее час.

Планета пятая: Простая

I

Германов. Слушай… А кто вообще выдумал летать в космос?
Юрьев (думает). Не знаю. Сирано де Бержерак.
Германов. Нерусский? Вряд ли. Должен кто-то русский быть. Ломоносов, может. Он же везде насрал: и в физике, и в путешествиях.
Юрьев. А чего ты вдруг?
Германов. Да вот думаю: не сидится же человеку. Родился на Земле и живи, обнимай осинку. Нет, я и Землю изгажу и еще в космос полечу и там отмечусь. Вечно человек думает, что он настолько роскошный, что все должны от него мироточить. Медведя тортом накормит, кошку ― молоком. А им всего этого нельзя! Я читал: нельзя. Но человек же… Ну, я сам такое ем и вам значит хорошо. И с космосом тоже. Вон я как себя на Земле проявил, надо и на Марсе показаться, вдруг там живут и не знают, какой я здоровский парень.
Юрьев (задумчиво). Если бы все дома сидели, ничего бы и не было. И мы бы с тобой не познакомились: из разных местностей же.
Германов. Да все бы было. Рано или поздно всё бывает. Ну, у нас поздно, но было бы. И тебя бы я нашел. Что толку, что мы в училище встретились, ты сидел как рак-отшельник. Если бы я не подошел к тебе, так и сидел бы.
Юрьев. Да просто осваивался я…
Германов. Что там дальше за планета?
Юрьев. Простая.
Германов (страшно хохочет). Ага, простая! 

Мы уже побывали на одной несложной, спасибо. А на этой, наверное, сидишь, пиво пьешь, а тебя сзади копьем насквозь имеют. Но пиво ― да ― о-очень вкусное. Вот такая простота!

Юрьев. Да тебя уже и пора копьем. Что-то на Землю много наговариваешь. Матерям ни пойми что преподнес.
Германов. Ладно, ладно, давай допьем канистру и будем спускаться. Только от ракеты далеко не отходить, а то у нас как правило уже: выпил ― беги куда-нибудь. Сейчас там отцы без дочерей или художник сраный, который нас захочет без штанов рисовать… Я перед таким шляпу не снимаю больше, ну на хрен.
Юрьев. Какое хорошее вино.
Германов. Да обычное. В смысле хорошее, но уже обычно хорошее. Человек ко всему привыкает. Тьфу, вот я же говорил: говно этот Человек. Со всех больших букв: Ч, Е и так до К.
Юрьев. Ты просто его много пьешь. Вино, сыр… Так себе диетка.
Германов. А что: польза, белки.
Юрьев. Ладно, садимся.
Германов. Давай. Пойду переоденусь для Простой планеты.

Уходит. Возвращается в халате, мягких кожаных тапочках.

Юрьев. А если там зима?
Германов (смотрит в иллюминатор) Там? Зима? Не верю. Иди переодевайся.
Юрьев. А ты за штурвалом следи. (Показывает карту.) Видишь, тут прямо рядом с планетой маленькая бурая дыра. Не засосало бы.
Германов. А их почему не засасывает?
Юрьев. Засасывает. Через несколько миллионов лет засосет полностью.
Германов. Всегда так. Если что-то простое и неплохое, то рядом бурая дыра ошивается. Может, предупредить их?
Юрьев. Ты думаешь, они не в курсе?
Германов (грустно). Н-да… (Постукивает пальцами по спинке кресла.)

Юрьев уходит переодеваться. Пока его нет, «Веретено» садится. Юрьев выходит в белых брюках, синей льняной рубашке, бежевых мокасинах.

Германов. Все равно мне удобнее.
Юрьев. Пойдем.

Выходят. Натыкаются на стоянку бесплатных велосипедов. Едут в сторону города. В городе находят следующую стоянку, оставляют велосипеды и дальше идут пешком. Гуляют мужчины и женщины: в халатах, в пижамах, кому в чем удобно. Прямо на улицах, перед домами стоят длинные столы, за которыми сидят люди и обедают. На небольших сценах идут любительские представления: концерты и постановки. Юрьев и Германов проходят несколько уличных театров и в одном из них замечают два свободных места. Кассы нигде нет, и друзья просто садятся. На сцене сидит мужчина и что-то задумчиво пишет. К нему приближается другой.

Пишущий. Я занят, простите.
Подошедший. Но мне просто налить чаю.
Пишущий. Именно сейчас? Я три минуты назад спрашивал вас про чай, и вы сказали, что меньше всего хотите сейчас чаю или чего бы то ни было.
Подошедший. Я захотел. Я тихонько.
Пишущий. Почему сейчас?
Подошедший. Я захотел.

Пишущий вынимает револьвер и убивает подошедшего. В толпе нарождаются и крепнут аплодисменты. Кричат, браво.

Германов. Ты что-нибудь понял?
Юрьев. Как и ты ― ничего.
Германов. А чего они хлопают?

Их слышит рядом сидящая юная девушка. Она что-то шепчет соседу, тот другому и так далее, до первых рядов и сцены. Аплодисменты смолкают, «застреленный» поднимается, обращается к друзьям.

Застреленный. Вы не понимаете? Я ему мешал, и он меня застрелил.
Германов (встает, говорит неуверенно). Это вроде доступно… Но… Почему вдруг овация.
Застреленный. Вы не здешние?
Юрьев. Нет. Мы космонавты. Путешествуем. Вот ― залетели к вам.
Застреленный. А-а, а то я думаю… А вы ― путешественники.

Начинает хлопать, все подхватывают. Застреленный и второй актер спускаются в «зал», все обступают Германова с Юрьевым.

Застреленный. Это пьеса «Убийство на улице Поэтов» нашего автора. 

Мы считаем, что нельзя заходить туда, где творит творец, пока он сам не позволит. 

Ну и тут поэт, снимает квартиру на двоих с приятелем, а приятель постоянно к нему заходит. Ну, вы видели: с виноватым лицом, как будто чай можно только сейчас попить, и скрипит по кухне… И поэт его…
Германов. Убивает? За это?
Застреленный (удивленно). Ну, да… А за что ж еще убивать, как не за это? Тут же персональное пространство пополам с творчеством. А к поэту заходит идиот в костюме дурака. То есть, я. Поэта в суде, естественно, оправдывают. Это во втором действии.
Германов. А, давайте посмотрим.
Застреленный. Да я уж все рассказал, вам будет не интересно. А остальные сто раз видели. Я вам дам флешку, у нас записана эта постановка.
Германов. Необычно, конечно, что у вас вот так… круто… Рраз ― и пулю.
Застреленный. Ну, это крайний случай, больше для пьесы. Гротеск.
Германов. Узнаю его, да.
Застреленный. А у вас за что судят?
Германов (переглядывается с Юрьевым). Да… за всякое… Когда ватрушки заставляют есть, а коньяк ― запрещают.
Все. А-а-а.
Застреленный. Преступления на пищевой почве. Такое у нас тоже встречается. Но за это просто штрафы. А у вас?
Германов. А мы от этого улетели!
Застреленный (восхищенно). Вот это да… 

Вы не обычные гости! Великие люди! Я знавал таких, кто уходит от проблем. Встречал тех, кто бежит от них или прячется. А вы ― улетели! 

Назовите же имя вашей планеты.
Германов (скромно). Земля.
Застреленный. Как земля? Вот просто так ― земля?
Германов. Ну что вы! С великанской буквы! ЗЕМЛЯ!

Слышны возгласы, ого, вот это да.

Застреленный. Как это восхитительно просто… Земля… Вода… Солнце… Наша планета называется Простой… Как это нескладно и не умно… О, я очень бы хотел, чтобы наша планета называлась просто Земля.
Германов. Ну, переназовитесь.

Юрьев дергает его за рукав.

Застреленный. Нет, нет, это было бы несправедливо.

Юрьев еле заметно выдыхает.

Застреленный. Да и куда две Земли…
Германов. Что-то не подумал я: и правда многовато. Назовётесь Землей, наши порядки к вам переползут. Уж оставьте свое имя.
Застреленный. Вы правы.
Девушка (обращается к Юрьеву). Простите, но почему вы так одеты?
Юрьев. Как?
Девушка. Неудобно. Как я поняла, у вас замечательная планета, но ваш друг выглядит легко, а вы в брюках, в такую жару.
Германов. Да я говорил ему.
Юрьев. У нас просто один халат на двоих.
Все. Как это? Как может быть?
Юрьев. Да мы… забыли второй халат. Собирались в спешке. Вот по очереди носим. Где у вас тут халаты в продаже?
Все. А-а-а, понятно.

Мгновенно посылают человека за халатом, через минуту он уже приносит его, отдает Юрьеву. Юрьев переодевается, ему хлопают.

Застреленный. Пойдемте же обедать.
Юрьев. Да неудобно, на нас же не рассчитывали… Мы уж лучше в кафе…
Застреленный. Неудобно? Как это? Зачем же все это готовилось, если это не есть. Можно обидеть тех, кто любит готовить.
Германов. Я смотрю, у вас тут вообще делают, что хотят.
Застреленный. А у вас не так?
Германов. На словах-то так…
Застреленный. Вы еще и шутники… Прекрасная у вас планета. Мы быстренько переоденемся в свежее и обедать!

Актеры уходят, зрители начинают расставлять стулья, приносят длинные столы, грубоватые скатерти, расшитые вручную. Германову и Юрьеву не дают никакого дела, ведь им следует отдыхать.

Юрьев. Представляешь, у нас бы за такое стреляли.
Германов. Ага. Все квартиры телами были бы усыпаны. Но ты знаешь… (задумывается)... Я б вот, кстати, стрелял за… за…
Юрьев. За что?
Германов (смеется). Не знаю… Вроде и надо за что-то, а не не придумывается.

Столы накрыты, возвращаются актеры. Все рассаживаются, едят.

Германов. А что это не работает никто? Все вон ― к пиву потянулись. Среда же.
Застреленный. (удивленно). А почему нельзя пообедать, выпить пива? Даже в рабочий день. Так же приятнее.
Германов. Гораздо, кто б спорил.
Застреленный. И потом ― у нас работает, кто хочет. А у вас не так?
Германов. Есть некоторые отличия. Но мы стремимся, стремимся. А как это ― кто хочет?
Застреленный. Ну, насильно ведь работать не заставишь (Германов и Юрьев сдерживают не то что улыбки ― хохот)... 

Вот, например, я… Люблю играть на сцене. Кто-то (показывает на опрятного старика, наливающего всем пиво из кувшина) обожает наливать пиво, смотреть, как оно встречается с чистым стеклом стакана, как появляется и громоздится наверх пена. Его слова, между прочим. Чистая поэзия…

Германов. Я б спился при такой любви.
Застреленный. А он вообще не пьет.
Германов. Ого. Из кирпича, что ли?
Застреленный (улыбается). Да как-то не увлекся… А без увлечения…
Старик с пивом. Чего?
Застреленный. Говорю, пиво любишь наливать.
Старик (улыбается). Люблю, люблю, кто ж его лучше нальет, чем я?
Юрьев. Ну, вы ладно… А остальные как работают?
Застреленный. А что остальные… Кто-то любит печь хлеб, кто-то рубить мясо, ну а кто-то и в офисе за компьютером сидеть. Это нужно только выяснить ― и все. Не пихать же человека в юристы, если ему претят сервитуты и лицензии.
Юрьев. А если кто-то вообще не любит ничего делать?
Застреленный. Так пусть просто гуляет. Но опять же ― долго так прогуляешь? Все равно же захочется что-то сделать. Хоть стихотворение написать, хоть козу подоить.

Все обедают, приходит фотограф и делает снимок Германова и Юрьева за столом. Обещает к завтрашнему дню принести его.

Юрьев (Застреленному). А где бы нам переночевать? Не подскажете отельчик какой?
Застреленный (с аппетитом ест тушеное мясо). Вы опять? У меня и переночуете.
Юрьев. Да у вас же, наверное, родные, жена.
Застреленный. М-м, нет. Жена уехала сейчас. Путешествует с подругами. Вернется месяца через два.
Германов. Что ж вы не предупредили? Я бы и дочь свою с ними отправил. Страсть как любит путешествовать.
Застреленный (смеется). Признаться, я опьянен возможностью помочь вам. (Шепчет.) Я думаю, и остальные тоже. Надо, пока все не опомнились, уйти с обеда, а то за вас начнется спор.
Юрьев. Ну спасибо. Мы вам сколько-нибудь должны?
Застреленный. Я понимаю ваше благородство, но деньги ― мусор в эту секунду! И я надеюсь, она продлится вечность!

Поднимают пивные стаканы, чокаются. Все пьют, потом обедают, блюда появляются и появляются: становятся легче и слаще. На Юрьева и Германова начинают ревниво посматривать. Застреленный делает им знак, трое встают и непринужденно уходят, Германов насвистывает. 

Дома у Застреленного они болтают о Земле, о ее «великих и незамутненных» традициях, о соседних планетах, о Мартине, о жизни и детских воспоминаниях. Юрьев больше молчит, Германова не унять. Он проникается идеей величия Земли и, словно извиняясь за сказанное на планете Диких матерей, льет словесный мед на земные порядки и обычаи. 

Разговор затягивается до поздней ночи. Друзья идут в свою комнату, и Германов вдруг начинает наливать пиво во все, что имеет дно, и украшает неуклюжей пивной колоннадой столы, подоконники, изголовья кроватей и пол. После этого он заявляет, что жизнь промелькнула не зря, ложится, и они недолго разговаривают с Юрьевым. Германов время от времени наугад берет емкость с пивом, отпивает и ставит обратно.

II

Юрьев. Как в тебя лезет до сих пор?
Германов. Простая планета: другие законы работают. Ну и не зудит никто: хватит, хватит. Скорее бы утро.
Юрьев. А что утро?
Германов. Ну там завтрак небось королевский.
Юрьев (стонет). Фуууу, хватит. Мне еще на лососи плохо стало. Если б не эта их настойка, не доел бы. Как она у них называется?
Германов. Никак. Это только ты зачем-то своему самогону имена выделяешь. Урановка, юпитер на коньяке… Вот, правда, зачем?
Юрьев (посмеивается). Да не знаю… Как-то скучно обычный самогон пить. А так — хоть какие-то воспоминания… Плюс — творчество. Здесь видел, как относятся к нему.
Германов (не обращает внимания на слова о творчестве). Настойка у них шикарная, да. Надо захватить пару бутылочек.
Юрьев (с трудом приподнимается на постели). Я тебя умоляю, только не говори им… Ты скажешь, пару, а они дадут пару ящиков. А в ящике сколько у них там бутылок. Пятьсот, наверное. «Веретено» не взлетит.
Германов. Неблагодарный. Тебя где-нибудь так встречали? Помнишь, мы в девяносто каком-то там начальном прилетели. Пробы грунта оттуда, пробы грунта отсюда, а они нам? Хлеб-соль! Хлеб-соль… Запить-то дайте, ироды, соль все-таки. Давали бы уж заварку и пшено. (Обиженно отпивает из вазы.)
Юрьев. Да, принимают отборно. Может, останемся?
Германов. Да, конечно, останемся. Дня на три точно.
Юрьев. Да я… Не совсем про три дня.
Германов. А на сколько?
Юрьев. Навсегда.
Германов. Ты что?
Юрьев. А что?
Германов. Ну а как же… Полет… Мартина…
Юрьев. Да а что полет? Нам осталось-то — планет пять. Да и Мартина… Что-то много мы на нее возлагаем. Как бы не ошибиться. Если уж эта планета такая, то что там?
Германов. Вот именно! Там, наверное, ну… ммм… оххх..
Юрьев. Вот! Неизвестность там! Да и кто там был, чтобы заявлять, что она прекрасна? Просто разговоры в училище. Так нам и про будущее говорилось, что оно светлее некуда. А ты сам видишь…
Германов (кладет пустую вазу на пол, она укатывается под кровать). Стой, мы чего летели? Все посмотреть. Дома не торчать. От родных отдохнуть. А теперь неделя пути, а ты хочешь тут остаться? 

Тут идеально, спору нет. Но мы тут новые люди. А против всего нового рано или поздно фонтаны ретроградства поднимаются. На железные дороги вон сколько гнали в свое время. А мы-то с тобой не железные. Ну и раскроется, в конце концов, что на Земле не так, как мы расписываем.

Юрьев. Ты расписываешь. Не поймешь тебя. То останемся, то не останемся.
Германов. Так я про три дня.
Юрьев. Может, нам вообще на Землю пора.
Германов. Да что за паника?
Юрьев (молчит). Боюсь разочароваться…
Германов. В чем?
Юрьев. В Мартине.
Германов. Что ж ты раньше молчал? Да хотя — и что? Разочаруешься — тут же улетим. От матерей улетели же. Так там похлеще капкан был: материнская любовь. А тут — Мартина. Фьюить — и нет нас.
Юрьев. Да вот именно — нет.
Германов. В смысле?
Юрьев. Ну подумай… Нам по шестьдесят… «Веретено» уже не выдержит путешествий… Этот полет явно последний… Пусть уж он закончится на хорошей планете… Будем сидеть потом на балконах и вспоминать, как нас тут принимали.
Германов. У нас второе «Веретено» есть, если помнишь.
Юрьев. Да помню, помню… Кто нам его даст. Сейчас вернемся, нас задушат. И никуда не пустят больше. Приставят к нам соцработников. 

Это для умирающих учителей у них соцработников не хватает, а для космонавтов найдутся. И кто нас послушает, что нам после космоса свободы не хватает. Приколотят к стульям, скажут, сидите и смотрите в окна дома напротив, чем не свобода. Один раз в жопе кольнуло, а я сказал на свою голову… Открылся. Дочери. Теперь каждый год то ртом, то жопой шланг глотаю… Спасибо… 

А у меня там и кололо от чрезмерной заботы. Вот их бы сюда привезти, чтобы посмотрели, как с космонавтами обращаются. А они думают, забота — это значит приковать тебя к каменной стене цепью, чтоб только до кровати и холодильника дойти. Как с престарелым обращаются. И чем я слабее, тем им радостнее. Вот совсем когда руки-ноги отнимутся, они, наверное, «птичье молоко» купят и напротив меня чаепитие устроят. А мне с ложечки кусочки бисквита будут давать. У меня дочь суфле с глазурью съест, а бисквит обсосет и оставит. Но если раньше она это выкидывала, то теперь можно и папе драгоценному скормить… Теперь-то он никуда не денется! (Молчит.) Ты что — спишь?

Германов спит. Рука его держит стакан, из которого струйкой бежит на пол пиво. Юрьев заботливо берет стакан. Потом вздыхает и убирает все пивные емкости, что находятся в досягаемости Германова. Ложится и при свете ночника смотрит на карту Бурой кромешности. Говорит: «И надо было лететь? Сам виноват…» Смотрит на Германова. Убирает карту, гасит свет и засыпает.

III

Следующее утро. Германов и Юрьев выходят из спальни. Их халаты выстираны и выглажены. Застреленный ведет их на вчерашнее место — завтракать.Там их встречают как победителей после завершения очень справедливой военной кампании, когда враг настолько пакостлив и внешен, что проучить его — вершина чести. Все восклицают: «О-о, друзья, Земляне!» Спрашивают про аппетит, сон и самочувствие.

Юрьев. Не очень понятно, где похмелье.
Германов. Ага. Ау! Нету. (Выливает на драники океан сметаны, начинает есть.)
Кто-то за столом (объясняет). Так это у нас ученые лет пять назад разработали препарат. Вы вчера суп ели, а мы вам каждому в тарелку и подложили по таблетке.
Юрьев. А что за препарат?
Кто-то. Вытяжка из слюны винных пиявок. Попадает в организм и высасывает всю гадость, оставляя только удовольствие от пива, вина, от всего.
Юрьев. А как выглядят?

Люди за столом лезут в карманы, показывают флакончики, блистеры, пакетики и просто таблетки.

Юрьев. Дайте с собой штук сто.
Германов. Двести.
Все. Не можем. Ни сто, ни двести, ни одной.
Германов. Да что ж вы за люди после этого?
Кто-то (усмехается). Нельзя. 

На нашей планете можно все, но менять жизнь на других планетах мы не имеем права.

Юрьев (себе под нос). Во… Тут люди планетами меряют… А у нас с одним-то человеком никто церемониться не станет.
Германов (в свою очередь под свой нос). Это же минимум нобелевка… Вклад в дело мира… (Громко — всем). Эх… Жалко… Вы бы пол-Земли одним махом облагодетельствовали.
Все (разводят руками). Ну, что ж, не можем… Пусть сами прилетают.
Германов. Ну, нет! Вы нам таблетки не даете, мы к вам никого не пускаем!
Юрьев. Неужели на вас никто не пытался напасть? Соседние планеты. Не бывает же так, чтобы всё хорошо.
Застреленный. Уже давно не пытаются.
Германов (приступает к третьей порции драников). Опять таблетки какие-нибудь подсыпали им? (Вдруг что-то понимает). Слушайте… А эти пилюли пиявочные… они прямо с утра действуют? Да? Налейте-ка мне утреннего портера, а то драники горло дерут. Где там ваш старик, влюбленный в наливание?
Застреленный. Нет, таблетки тут ни при чем. 

У нас есть новостное агентство, оно специализируется на создании плохих новостей для соседних планет. Это нас и защищает.

Юрьев. Как это?
Застреленный. Ну, они пишут новости, где у нас все плохо. Пивом у нас все травятся, бестактность и хамство у нас — планетарная идеология, кино — в упадке, картины — мазня, писателей держат за говно и так далее. На соседних планетах все это читают и думают: ха, все как у нас! И чего нападать? Свой порядок не насадишь, ничего не приобретешь. А это ж еще одеваться, лететь куда-то… Пусть сами догорают…
Германов. Умно!
Юрьев. Ладно, давайте и мне чего-нибудь утреннего, с пиявками.

Германов и Юрьев гостят на планете неделю. Каждый день порываются они улететь, но им назначают то экскурсию, то дегустацию, то встречу с художником. Они ходят в кино, на выставки, жалея, что ни на Земле, ни где-то еще они уже не увидят этих приятных людей и фильмов, не прочитают книг и афиш, не смогут проснуться без головной боли за вчерашнее, не посетят десятков городов Простой планеты. Отовсюду летят просьбы приехать к ним, но Германов с Юрьевым понимают, что тогда улететь им будет невозможно. Многие жители обещают им поехать с лекциями по планете, показывая фотографии и редкие видеозаписи с путешественниками по космосу, летящими на далекую планету Мартину с прекрасной Земли. В последний день друзья зовут то одного, то другого знакомца лететь с ними. Те, едва не плача, отказываются. Они слишком любят свои квартиры, жен, столы во дворах и холодное пиво в стаканах. Их провожают до велосипедной стоянки, отказываясь идти дальше, ведь будущее расставание может принести им так много печали, а настоящее они уже пережили. Германов и Юрьев идут к ракете. Их молчание наполнено теплом и грустью. 

Они не бегут в ужасе, не боятся за себя или «Веретено», но, видно, уж так устроен космонавт, что, улетая, он всегда чувствует, как разлука касается его самым краешком. Еще не наброшено полностью ее покрывало, но и уголка достаточно, чтобы ощутить, как громадна одинокая даль полета. Бесконечен космос, а от тоски в нем не скрыться...

Примерно так думают Германов с Юрьевым. Ракета блестит, кто-то натер ее как зеркало. Друзья причудливо и изломанно отражаются в ней. Они поднимаются, заходят внутрь, садятся в кресла. Юрьев достает маленький конвертик — подарок от кого-то из жителей планеты. Открывает его и вытряхивает на ладонь две противопохмельные пилюли.

Юрьев. Полетели на Землю, а?

Германов качает головой. Ракета взлетает.

Планета шестая: Правды

I

Ракета летит. Проходит несколько часов.

Германов (задумчиво). Интересно…
Юрьев. Что?
Германов. Вот они нам пилюли давать не хотели. Боялись, что жизнь изменится… А флешку с пьесой отдали.
Юрьев. Сравнил.
Германов. А что?
Юрьев. Пьеса… Что она изменит? Ну, покажем мы ее на Земле. Кто-то не поймет, кто-то посмеется, а назавтра все уже забудут. Такая судьба у творчества. Тем
более — любительского. Кто-то один как всегда всё поймет, начнет другим втолковывать, а ему никто не поверит. Отмахнутся, как буренка от слепня.
Германов. Да-а, хорошо, что я не творческий. А то еще и обидно было бы. (Недолго молчат.) Далеко до этой планеты Правды?
Юрьев. Часов пять.
Германов. Далековато.
Юрьев. Ну, до правды всегда так.
Германов (смотрит на него). А как думаешь, Мартина… там лучше, чем на Простой планете?
Юрьев. Не знаю. Я помню только что нам в училище говорили. А там так себе сведений было.
Германов. А что это вообще значит — Мартина.
Юрьев. «Сквозь планеты».
Германов. На греческом, наверное. Вот ты снова умный. Чем ближе к Мартине, тем умнее. (Меняет позу и тему). А ты знаешь что-нибудь про наш выпуск? Кто куда попал? Я вот только про Валентинова помню, который в политике.
Юрьев. Почти ничего. Владимиров, помнишь, брюнетистый такой, верующим стал.
Германов. О, Господи.
Юрьев. Да не, он в телевизор верует.
Германов. А, адвентист седьмого канала.
Юрьев. А вот Павлов, тот да, совсем про ракеты забыл. Верит, как следует. Да и их я обоих лет десять назад видел. Может, и поменялось что.
Германов (задумчиво). Н-да… Зачем был весь этот космос… У кого балкон, у кого выпуск новостей… Так… Где у нас снотворное?
Юрьев. В пищевом отсеке.
Германов. Да я не про вино.
Юрьев. А-а, в медицинском. А что ты расклеился?
Германов. Да так что-то… С хорошей планеты улетели, бывшие товарищи все верующие в разной степени. Пойду посплю.
Юрьев. А я тебе говорил, полетели на Землю.
Германов. Ты мне не дочь, чтоб так со мной обращаться.

Уходит спать. Возвращается через несколько часов. 

Все это время Юрьев сидит задумчивый, как человек у ветхого забора, сколоченного из собственных предубеждений и страхов.

Германов. Я там в иллюминатор мусор видел.
Юрьев. Да, это с планеты летит. Он неопасный, но его много. Вон видишь, на планете горы. Это все он.
Германов. А мы сядем вообще?
Юрьев. Конечно. Там же не ведра с булыжниками, а газеты и тряпки.
Германов. Ну, садись.

Садятся. Выходят. Дует неприятный порывистый ветер. В глаза постоянно попадает пыль, мимо пролетают журналы, окурки, страницы паспортов, огрызки, обложки пластинок Бон Джови — в общем весь мусор, которого в избытке на любой планете. 

Ветер, как нерасторопный курьер, разносит по воздуху обрывки фраз, но никогда нельзя услышать хоть одну целиком, и людей, произносящих хоть что-то, не видно. Слова летят колючие, неприятные, вроде «в объезд», или «ничего не получится»... 

Юрьев и Германов идут вперед, не сгибаясь, у них пока хватает сил держаться прямо. Это привлекло бы к ним внимание, будь здесь кто-нибудь. Но тут только мусорные холмы. Впрочем, точно сказать, что прячется за ними — невозможно.

Юрьев (рассеянно). Никого. Никто не нуждается.
Германов. Да тут еще непонятно, где спрашивать-то? Смотри. Вон вдали экран какой-то. Неужели телевизор?

Долго идут. Экран только кажется близким, на самом деле мусор надежно охраняет его, отодвигая дальше и дальше. Но и мусор не всесилен: Юрьев и Германов достигают экрана. Ветер здесь еще сильнее. Друзьям приходится закрываться рукавами, чтобы песок не попал в глаза.

Германов. И чего тут? Что нажать-то? Или он платный, может? Платные откровения.
Юрьев. Вон дыра, смотри.
Германов (шагает ближе, читает надпись, перекрикивая ветер). «Бросьте то, что вам дорого». Отлично! И что я брошу? Тебя?
Юрьев. Ну, не знаю… Что у тебя есть?
Германов. Ничего. Полный карман винных пробок.
Юрьев. Ты же любишь вино. Значит, оно тебе дорого, бросай.
Германов (с сомнением). Слишком просто. Можно подумать, ты не любишь. Так все алкаши с нашего района сюда прилетят и правду узнают.
Юрьев. Много ты видел ракет у алкашей?
Германов. Да сейчас наш ангар вскроют… Они алкаши, а руки-то — золотистей некуда…
Юрьев (перебивает). Кидай.

Германов бросает пробку. Экран «молчит».

Германов. Ну, я же говорю… (Достает из кармана маленькую сложенную бумажку). Во, старая квитанция на свет. Как она сюда попала?
Юрьев. Оплаченная?
Германов. Сто лет как. Попробую ее.

Сует квитанцию в щель. Экран «думает», моргает и выдает коротенькую надпись.

Германов (читает). Ес… Если разбилась хоть одна чашка, сервиза уже не существует. (Поворачивается к Юрьеву.) Что? Что это значит? Вот так правда! У меня сервизов отродясь не было. Нет, стоп. Надо еще раз… Что тут у меня… Ха… Счет за коммуналку… (Бросает бумагу в щель, но экран «не отвечает»: надпись так и висит. Германов злится, лезет в карман, достает пачку листочков и бумажек.) Откуда у меня это? Выписка из кадастра, чек из магазина… билет на троллейбус… Что за штаны? (Сует все по очереди в щель, экран непоколебим.) Что — не нравится? Это почему? Я всем этим дорожу, видишь, ношу, не выбрасываю.. Давай, скажи еще что-нибудь. (Экран «молчит».)

Германов кидает весь ворох бумажек в экран, но ветер швыряет их ему обратно в лицо.

Германов. Ну, давай. Что-нибудь такое же умное. Если у собаки нет лапы, это уже жаба. Если космонавт вышел на пенсию, это уже не космонавт. Давай…
Юрьев. Что с тобой? Эй…
Германов. Да ну что это за правда? Это издевательство какое-то.
Юрьев. Перестань… Разорался.
Германов. Нет, ну а… Ну… Хорошо… Давай ты брось, посмотрим, что тебе выпадет.
Юрьев. Да я и не хочу особо…

Глаза Германова покидают насиженные места и стремятся за границы лба.

Германов. Ты… Да… Блядь…
Юрьев. Хорошо, хорошо… (Роется в карманах.) У меня, может, и нет… Если только… (Достает лист бумаги, предлагает его экрану. Тот затягивает лист, думает и выдает фразу.)
Германов (читает за Юрьева). 

Вы боитесь возвращаться домой: слишком давно вас там не было. 

(Успокаивается.) Ну, это, как будто, нам обоим…
Юрьев (думает). Ага… Пойдем… Его, видимо, больше чем на одну правду не хватает…
Германов. Точно. И правда у него вся кривая. Ну что это — про сервиз?
Юрьев. Может, сломался.
Германов. Нашел время. Ладно, пошли. (Идут, ветер стихает.) А что ты ему сунул?
Юрьев. Да, тоже квитанцию на что-то…
Германов (смеется). Ну и штаны мы с тобой спьяну собрали. А все-таки прав он (Кивает назад, в сторону экрана.) Домой страшновато лететь…

Они становятся все мрачнее и задумчивее. Спешат к ракете. Вскоре она уже взлетает.

Германов. Да-а, планетка. (Отряхивается от налипшего мусора.) Пойду за лекарством.
Юрьев. Теперь-то точно в пищевой?
Германов. Молодец, твоя правда мне нравится.
Юрьев. Мы с тобой и двух часов здесь не выдержали, дольше ходили.
Германов (кричит из пищевого отсека). А где у нас колбаса? (Возвращается с бутылкой и половиной сервелата.) Будешь? Да какая это правда — про сервиз? А что его — выкидывать, если одна чашка разбилась? (Пьет.) Ну, придут гости, кто-нибудь из несервизной чашки попьет. Ага, кто-нибудь: хозяин и попьет. И еще скажет: да не-ет, все чашки целы, просто эта — моя любимая, хозяйская, я из другой и не употребляю. Вот так и получается, что любая правда — это ложь. Это, заметь, я еще мягко. Ну ты будешь колбасу? А вино?

Планета (пред-)последняя: Мартина

I

«Веретено» летит. Германов и Юрьев посещают планеты, но покидают их быстро: планеты маленькие и там едва ли что-то происходит. Они не возбуждают чувств или воспоминаний. Юрьеву даже кажется, что побывать на них — все равно что провести весь день на балконе, разглядывая людей и деревья. Их путешествие заканчивается… Впереди лишь Мартина, а после и навсегда — только Земля. В их космических душах у каждого по-своему тускло светит звезда грусти. Они чаще молчат, а если и заговаривают, то о чем-то копеечном.

Германов. Ну и планеты… Особенно вот где новое слово выдумывают. Старыми не научились пользоваться, а уже новое хотят. Вот зачем им новое слово?
Юрьев. Ну, не знаю…
Германов. И потом, одно слово всё не покроет, придется второе изобретать, третье. А там и до языка недалеко.
Юрьев. Ну а что? Изобрести новый язык, который никто не понимает. И говорить все, что угодно.
Германов. Что толку? С других планет набегут и потребуют объяснений. От этого нигде не скроешься.
Юрьев. А ты бы какое слово придумал?
Германов. Не знаю… Я бы лучше старые исключил.
Юрьев. Какие?
Германов. Да наречия! К чертовой бабушке их!
Юрьев. Почему?
Германов. Мерзость какая-то, старушечьи змеиные слова… Умеючи, геючи, евреючи…

Юрьев смеется.

Германов (продолжает). Ну и маленький принц удивил… Жутковато так… Запомнилось… Сидит он там один на планете с этой розой, а на сотни километров никого не видно. Эта роза же, по идее, его единственный друг, а он, помнишь, как шептал нам: растопчите розочку, ну, растопчите. Глаза еще эти… (Кладет в рот кусочек колбасы.)
Юрьев (задумчиво). Да-а…
Германов. Скорее бы Мартина. Надоела эта мелочь.
Юрьев. Так после нее же домой.
Германов. Ну, что ж теперь… Может, там так волшебно, что до конца дней впечатлений хватит. (Приободряется.) 

Надышимся мартиновским воздухом, вернемся, и нам родные будут нипочем. Дочь тебе говорит, не пе-е-е-ей, папа-а-а, а тебе все равно: пить, не пить, ты просто в мысли свои заглянул — и на весь день под хмельком. А моя мне ватрушку дает, а я вспоминаю Мартину и безразлично так отвечаю, спасибо, неси еще. А у нее еще-то и нет! Столько не пекут, сколько она закупить хочет! Удобная штука — такая внутренняя Мартина. Думаю, очереди бы за такой стояли, если б в продажу попала.

Юрьев. Что-то ты много надежд нагородил. Вдруг там планетка — видеть нечего. Болото.
Германов (обиженно). Ну-у… Болото! Всю жизнь к ней летели, а ты говоришь, болото. Если только болото с удовольствием. Помнишь, мы мечтали: отлетаем свое, настроим сердца на земной лад, придумаем новые слова и смыслы и заживем. Оказалось, не так просто — настроить… Слова на других планетах придумывают. А со смыслами вообще пролетели..
Юрьев. Посмотрим…
Германов. Когда она там уже?

…Мартина появляется неожиданно, словно из-за угла, хотя никаких углов тут, конечно, нет. Сначала пробивается мягкий зеленоватый свет. Он сменяется голубоватым, потом алым, который повисает, как выражается Германов, «на весь космос».

Германов. Красиво…
Юрьев. Ага…
Германов (спустя полминуты). Но ты знаешь, присутствует эта ерунда… Когда летишь к чему-то всю жизнь, а потом оказывается, что ожидание-то послаще было, чем сама встреча.
Юрьев. Я же говорил. Это ты еще планету не видел. Представляешь, если там как в какой-нибудь Германии конца тридцатых.
Германов. Болото, Германия, все гадости вспомнил… А свечение красивое от чего? От кровожадных нацистских глаз, по-твоему? Нам же говорили в училище: планета старых друзей, неистового счастья…
Юрьев. Пока все сходится.
Германов. Иди к черту. Хочешь мне все порушить? Таран, а не человек.
Юрьев. Ладно, ладно. Скоро будем садиться.
Германов (обиженно). Я теперь и не знаю, что ты имеешь в виду.
Юрьев. Ну ― что ты? Космонавт, а такие старые шутки шутишь. Пристегивайся.
Германов. А сам-то…

Мартина принимает их легко и ласково. Много было в их жизни посадок, но таких мягких… Они выходят. Планета тотчас напоминает им Землю, которую ребенок раскрасил акварелью. Дорога, пшеница, река, листья деревьев — всё покрыто прозрачной краской. Прямо от ракеты сквозь пшеничное поле убегает широкая тропа, которая теряется у реки. Друзья идут по ней. 

Им не холодно и не жарко — им хорошо. Тот случай, когда путь намного лучше цели, какой бы приятной она ни оказалась. 

Им не попадается ни домов, ни магазинов, ни людей. Они просто идут. Полчаса… Час… Усталость не стесняет их пути. Германов говорит: «На Земле мы бы столько не прошли». Юрьев отвечает: «Да и зачем?» Они трогают колосья руками, смотрят вперед. Тропа спускается вниз, в ложе реки. Через нее переброшен старый, но надежный на вид деревянный мост. Юрьев и Германов, не задумываясь, переходят на ту сторону. Даже удивительно, как беспечны они стали здесь: бросили ракету, без страха ступают по незнакомому мосту.

После реки тропа появляется снова. Теперь она уводит друзей в лес. Тут сухо, растут грибы, белки преодолевают стволы деревьев, дятел выстукивает босанову. Ни слепня, ни комара. Лес, хоть и становится гуще, не страшит. В компании елей и осин пробегает еще час. Все же и Юрьев, и Германов начинают уставать. Они выходят из леса, и опять начинается поле, только теперь оно обнажено. Просто земля без урожая или травы. Она кажется плодородной, и Германов удивлен, что тут ничего не растет.

Лицо Юрьева становится иным. Он почти точно может сказать, что они увидят сейчас. От этого его глаза теплеют, усталость остается позади, кажется, все его земные воспоминания и надежды идут следом за ним, не зная: продолжать ли путь или Юрьев справится сам. Что скажет он им и себе через несколько минут…

За полем, в низине, стоит небольшой двухэтажный домик. Еще не понятно: из кирпича или из дешевых газоблоков, но уже видно, что он очень симпатичный. Издалека можно угадать, что внутри уютно, светло и пусто.

Германов. Дом?..
Юрьев. Дом.
Германов. Может, не пойдем? Вдруг там… ну… живет кто-то…
Юрьев. Надо идти… Это же конец путешествия…
Германов. Ну, пошли.

Они идут через поле. Темнеет. В доме зажигаются окна. Германов еще раз предлагает не ходить. Юрьев непреклонен. Он идет чуть впереди, а Германов, изредка задаваясь тем или иным матерным вопросом, нехотя преследует его. Дом неизбежно надвигается на них. Он спокойно-зеленого цвета, с серой дверью, серыми ставнями. Уже очевидно, что всё — деревянное. Около дома скамейка, а слева — вкопан турник. За домом — маленький незаросший прудик с мостками. Когда до дома остается минуты две ходу, Юрьев вдруг срывается с места и бежит. Запрыгивает на турник и подтягивается не без труда пять раз. Подходит Германов.

Германов. Ты чего? Сейчас хозяин выйдет, а ты на его собственности резвишься.
Юрьев. Эх, а раньше без проблем пятнадцать раз мог. Да не бойся ты, никто не выйдет. Пустой дом.
Германов. С чего ты взял?
Юрьев. Да посмотри. Тут много лет ничего не трогали.
Германов. Может, он аккуратный. Хозяин.
Юрьев. Я тебе говорю, никого нет. Смотри.

Подходит к дому и толкает дверь внутрь.

Германов. Не надо… Зачем?
Юрьев. Да нет никого.
Германов. Ну, крикни что-нибудь туда.
Юрьев. Эй, есть кто? Видишь. Никого.
Германов. Конечно, они за ружьями побежали.
Юрьев. Да хватит, ну.

Заходит в дом. Германов выжидает полминуты, крестит дверной проем и заходит тоже. Маленькая прихожая, маленькая гостиная, кухня, простая мебель, всего лишь две спальни наверху. Дом напоминает хорошую дачу, чье время постепенно проходит. Крепки стены, но без хозяина им не выстоять долго. Юрьев уходит наверх, Германов все еще настороже стоит в гостиной, озираясь. На улице совсем темно, а в доме — горит мягкий свет, как будто накопленный за день. Ни люстр, ни торшеров не видно, но все-таки тут светло. Германов разглядывает стены: на них детские рисунки и фотография. Он подходит ближе. Мальчику на снимке около десяти. Он сидит на скамейке у дома. И тут раздается жуткий крик Германова.

Германов. А… А-а… Это же… Каким..?
Юрьев (сбегая вниз и уже понимая, в чем дело). Что такое?
Германов (размахивает сорванной со стены фотографией). Это же… Это же…
Юрьев. Да я, я.

Германов издает звуки оползня. Минуту Юрьев наблюдает несуразное представление, но, наконец, Германов успокаивается. 

Космонавт — он видел ситуации и похлеще, чем фото его друга в десятилетнем возрасте, найденное на стене дома на планете, где никто никогда не был. 

Германов. Как это ты? Как это можешь быть ты? Ну как? Ты?
Юрьев. Я сам много не знаю…
Германов (взрывается). Здорово! Я это и хотел услышать!! Браво!!! Можешь еще раз повторить? Мы знакомы сорок лет!!!!! Мы ели, пили, ездили с лекциями, летали, если ты помнишь, вместе!!!!!! По полгода сидели на станции!!!!!!! Живем на пенсии в двадцати минутах ходьбы друг от друга!!!!!!!! Я нахожу у себя карту Бурой кромешности, мы летим в космические… пиздоты не один день!!!!!!!!! На самой странной и пустой планете есть дом, где висит твое десятилетнее фото!!!!!!!!!! И ты говоришь, что многого не знаешь?? А что ты вообще знаешь??? Кто мог сфотографировать тебя в десять лет???? Кто видел тебя в десять лет?????? Здесь, на этой скамейке!!!!!!!!!!!
Юрьев. Эта карта… Она всегда была моя.
Германов. Как это? Она же у меня нашлась.
Юрьев. Я всегда хранил ее, носил с собой. А когда вышел на пенсию, понял, что рано или поздно дочь откопает ее. И спрятал у тебя, среди карт.
Германов. Вот ты пес… И не сказал!
Юрьев. Да что я тебе скажу. Мы только перестали летать позавчера, а я приду и скажу тебе: ну, собирайся, пора!
Германов (думает секунду). А если бы я не нашел карту?
Юрьев. Ох… Нашел бы. В крайнем случае, я бы пришел к тебе и нашел… Ты припомни, откуда ты вообще про Мартину узнал.
Германов. В училище…
Юрьев. Хрен там что летало — в училище. Это ты из моих журналов узнал. «Звездовести», помнишь? Сам мне подписку подарил.
Германов (потерянно и почти спокойно). Помню.
Юрьев. Ну и вот. Посмотри там, по возвращении, выпускающий состав. Г. Юрманов. Как думаешь, чей псевдоним…
Германов. Ах, ты… Старый урод… Да как ты… Да зачем тебе это нужно было?
Юрьев. Боялся… Боялся, что ты не полетишь. А я полечу один. И не вернусь.
Германов (после мыслеварительной паузы). То есть это твой дом?
Юрьев. Да. Я отсюда. Я здесь родился.
Германов (после схожей паузы). А кто твои родители? Где они?
Юрьев. Не знаю. Не помню… Помню руки, помню двух человек… Они закидывали меня на плечо, несли сквозь поле, речку, лес. Вот почти как мы с тобой сейчас шли, только в обратную сторону. Тогда жизнь бежала вперед, а теперь… Ну, или туда, за дом, там был курятник, где мы с родителями набирали в корзину яйца. Или на реку, где отец учил меня ловить рыбу.
Германов. А лица? Лица ты помнишь?
Юрьев. Почти нет. Пятьдесят лет прошло.
Германов (машет фотографией). Ты бы хоть сфотографировал их в ответ. А то позировать — будь здоров. А родителей запомнить…
Юрьев. Ну, что нужно я помню. 

Папа был веселый. Он никогда не говорил мне «нельзя» или «вырастешь — поймешь». Он был больше, знаешь, таким веселым другом, а не сборником правил и инструкций…

Германов. Конечно. Догадывался, наверное, что усвистит, когда тебе десять стукнет. А кто там дальше воспитывает? Космос как-нибудь справится!
Юрьев (не обращает внимания). А мама его очень любила. Я даже тогда это понимал. Как-то никогда не слышал, чтобы они ругались или делили что-то, или запрещали, или жаловались. Не знаю, может так и надо…
Германов. Как?
Юрьев. Улетать от детей. Научил всему — и до свидания.
Германов. Не у всех же родителей во дворе ракета дожидается.
Юрьев. Да это образно.
Германов. А… Как они это объяснили?
Юрьев. Никак. Как-то утром я проснулся, дом пустой, на столе завтрак и письмо.
Германов. Великолепно. И что в письме?
Юрьев. Улетаем. Не хотим сцен. Не хотим хоронить друг друга, чтобы никто этого не видел. Яйца в курятнике, рыба в реке. Ну и там еще про рис с мукой в сарае.
Германов (выдыхает). У тебя тут выпить есть? Или только рис в сарае?
Юрьев. Посмотри в буфете.

Германов открывает стеклянные дверцы.

Германов. О, урановка. Вот она настоялась. (Через секунду.) Вот откуда у тебя рецепт…
Юрьев. Наливай и мне.
Германов. Понятное дело, я ж не твой отец, не оставлю тебя.
Юрьев. Ты… Зачем ты…
Германов. Да, ладно, ладно. Пошутил. И ты их никогда не пытался искать?
Юрьев (удивленно). Где?
Германов. Да откуда я знаю, как там в вашей семье принято.
Юрьев. Сначала я, конечно, рыдал по полдня. Ходил каждый день, искал их. Уходил от дома дальше и дальше. Нашел место, куда мы с тобой сели. Там — ракета. А рядом — следы от другой ракеты. Я так понял, на ней они и улетели.
Германов (наливает по рюмке). И что потом?
Юрьев. Ну, успокоился. Стал ловить рыбу, собирать яйца, выучился потихоньку рубить кур, хотя сначала плакал над ними, как над письмом. Когда надо, учишься стремительно. Это сейчас мы с тобой на балконах сидим и ждем, когда нам суп сварят. А я в двенадцать лет мог уже обед приготовить. Который сам добыл, между прочим. Начал читать папины книги. А они все о космосе, о полетах, вон стоят. (Берет с полки старые издания, показывает Германову.) Чуть ли не каждый день бегал к ракете. Смотрел, что и как. На турнике занимался. Плавал. Исполнилось семнадцать лет, и улетел.
Германов. И все?
Юрьев. Ну, да.
Германов. Да, семейка у вас явно того. Человек просрал родителей, живет несколько лет один! на планете! И все, что потом рассказывает, это как он на турнике висел и яичницу жарил! А поподробнее можно?
Юрьев. А что ты хочешь — подробнее? Как я встал, нашел письмо, взял его в правую руку, вспомнил лицо отца, мысленно обнял мать, заплакал, пошел в курятник…
Германов. Ладно, я понял… (Думает.) Ты бы хоть дневник, что ли, вел. Сейчас бы напечатался, жили безбедно. Всякое говно печатают и твое бы напечатали.
Юрьев. Нет уж, мое говно я себе оставлю. Да и кто поверит? Все-таки я — космонавт в прошлом. Скажут, именем прикрывается, черт-те что выдумывает. Оскорбится кто-нибудь из нынешних космонавтов. Начнут мою дочь на улицах материть, если узнают, что она — Юрьева. Не, не хочу.
Германов (неожиданно). А как ты думаешь, они еще живы? Родители твои.
Юрьев (думает). Для меня — да. А возьми они меня с собой, все могло бы быть по-другому.
Германов (наливает). А почему ты сразу не улетел сюда? Зачем на Земле остался?
Юрьев. Поначалу я и отсюда не хотел улетать. Привык… На полках полно книг, в реке — рыбы, в лесах — грибов, куры производят цыплят…
Германов. Понятно, понятно. Эти подробности ты знаешь. А как дельное рассказать…
Юрьев (задумчиво). Да кто знает, что дельное, а что нет.
Германов. О-о-о… Урановка, я люблю тебя (чокается с бутылкой).
Юрьев. Но, в конце концов, книги меня убедили: надо лететь. А вдруг там, говорили они, за следующим поворотом звездного шоссе, что-то небывалое, что-то интересное. И вот я сел в ракету и отправился.
Германов (задумчиво). Н-да, вторая ракета… Как у нас там на Земле, тоже еще одна. Подожди, а как ты полетел? Без еды?
Юрьев. В ракете было что-то, несколько тюбиков. Плюс я наелся перед вылетом. Да и как видишь, почти на всех планетах, где мы были, есть еда.
Германов (дергается). Ты что — был на всех этих планетах?
Юрьев. Ну а чья это карта? Почему актриса сказала, что видела меня где-то?
Германов (выдыхает воздух досады). Я тебя вообще знаю? Чего я тогда к тебе поперся? Сидел и сиди дальше. Лучше б к Валентинову пошел знакомиться. Сейчас бы в депутатах ходил и открывал что-нибудь. Не планеты! А бани, театры. (Смотрит на Юрьева.) Сейчас ты еще скажешь, что на планете Правды не квитанцию в экран сунул.
Юрьев. А я и не квитанцию…
Германов. Ха! Ну! 

Решил все дружеские чувства распилить сегодня, да? Бурой кромешности — бурый стервятник! 

Ну, хорошо… А что ты сунул?
Юрьев. Страницу из папиной книги. Там про свободу полета, свободу возвращения домой, про свободу в общем. Всю жизнь её в кармане таскал.
Германов. Слу-ушай… А что тебе тогда экран ответил?
Юрьев. Ничего. Просто точки… Многоточие на весь экран.
Германов. Ну и? Чего ж ты на Земле задержался? Ты же такой свободолюбивый. Гонялся бы по другим мирам.
Юрьев. Сам не пойму… Затянуло как-то… Я же совсем юным туда попал… Как пластилин был, лепи что хочешь. А тогда лепить умели. Я приехал, и мне сразу все жутко понравилось. Со всех сторон полетели сети, накрыли меня. Вкусный дешевый хлеб: я раньше такого не пробовал. Укутанные братством люди… На меня посыпались все эти «где родился, там и заструился», «восхитительно там, где нас нет», начал ходить на футбол, с тобой вот познакомился. Совершенно достаточно этого показалось, очень быстро свыкся… Потом жена появилась, я начал ее «донашивать» за ее первым мужем... Дочь… Моя Мартина стала забываться… (Встает.) 

Я сменил одиночество планеты на улей общины. Рыбалку на берегу реки на гулкую очередь в рыбном отделе, которую все ненавидят, а покинуть — боятся. Купил полсазана, быстренько отнес домой и обратно — в родную очередь. Обсуждать, осуждать, мимикрировать. 

Конечно, я тогда этого не понимал. Думал, о, как здорово, мы все вместе. Огромное общежитие, где все — это ты. И пока все не скажут, пальто, ты не сможешь его надеть. Зато на выскочку в плаще потом глядят надменно и серьезно, сочувствуют, предполагая слабоумие. Единство страдания и упрека… Ненадобность похвалы и торжество порицания… Кто осмелится улыбнуться блаженному с расстегнутым воротником, когда все вокруг в колючих мохеровых шарфах… Фотографии с улыбками хранят дома, между синих томов, где не станут искать… Что-то я… Короче говоря, я угодил во вполне земные условия и не спохватился, когда меня засосало.

Германов сидит, ошарашенно наливая им рюмку за рюмкой. Юрьев продолжает.

Юрьев. А после уже поздно стало… Это, знаешь, вот, допустим, ты выращиваешь огурцы и помидоры. На даче, в теплице. 

Конец июля, у тебя разгар урожая. Ты приходишь в магазин, а там лежат покупные овощи. И ты просто хохочешь им в зелено-красное лицо. Что? Покупать? Да пошли вы… Но наступает сентябрь… Холодает. Ты вырываешь огуречные кусты, помидорные стебли, превратившиеся в пальмы, сжигаешь их в бочке, доедаешь последний огурец, у которого шкурка уже толщиной с броню… И уже не так смешно, веселье осталось в июле, а ты-то — в сентябре. И покорно бредешь в магазин, если не хочешь есть пустую картошку…

Германов (пьяно). Шикарный пример…
Юрьев. Вот так и я: летом смеялся и пел, а осенью — вспоминал маленькую далекую планету. И с каждой осенью все сильнее сюда тянуло… И притянуло.

Германов думает. Ему и ясны, и далеки слова Юрьева.

Германов (бормочет). Ну да, сейчас как раз… А расскажи еще про родителей, что помнишь…
Юрьев. У мамы была такая стрижка, как сейчас молодежь стрижется, вот здесь много, а здесь поменьше… Тогда мне очень нравилось, а сейчас кажется, ну, зачем, ты же женщина, носи гриву… Вот как Земля перелопатила…
Германов. А у папы?

Они долго разговаривают, поднимаются наверх, в одну из спален. Германов ложится, просит рассказывать еще и еще, но скоро засыпает. Юрьев уходит к себе и впервые за много лет засыпает в своей постели. Они спят крепко и долго. Первым поднимается Германов и готовит завтрак. Юрьев спускается свежайший и помолодевший. Словно не было ничего земного. Германов хранит привычный вид.

Германов. Доброе утро новой космической эры!
Юрьев. Привет. Слушай, столько выпили вчера, а без похмелья.
Германов. Да я использовал эти волшебные пиявочные пилюли. Жаль, последние были… Но — не хотелось сегодняшнее утро мучениями портить. На Земле помучаемся. (Выжидает.) Мы когда полетим?
Юрьев. Я не полечу.
Германов. В смысле?
Юрьев. Я нашел письмо. Я не полечу.
Германов (не верит). Какое письмо?
Юрьев. Родительское. Я думал, я потерял его, пока летел на Землю, а оно сорок с лишним лет пролежало под подушкой.
Германов. Это здорово, но это же не повод не лететь.
Юрьев. Это больше, чем повод. Это вроде приказа.
Германов. Но… (беспомощно вращает рукой, подыскивая в воздухе нужное слово) семья. У тебя же семья.
Юрьев. Какая? Бывшая жена? Дочь, которая играет в бывшую жену. Приходит только дать ценные указания.
Германов. А… квартира? А жизнь…
Юрьев. Квартира пусть остается им. Видеть не могу эту квартиру. Снизу вечно поют, сверху футбол какой-то постоянно. А стоит мне фляжку уронить, как стучат по батарее. Столько земли кругом, а они все в небо строят свои домишки. Двадцать этажей, миллион этажей. Сколько ни строй, все равно до спокойствия не достроишься.
Германов. Да что там такое написано в этом письме, что ты хочешь тут один остаться?
Юрьев. А ты не хочешь?
Германов. Что?
Юрьев. Остаться со мной.
Германов. Ты совсем, что ли? И это еще без похмелья…
Юрьев. Ну а что?
Германов. Да то… Ну, хорошо, ну ты не прилетишь, я не прилечу… Там же какие-никакие семьи…
Юрьев. Ага. Никакие.
Германов. Они же тоже люди.
Юрьев. Вспомнил.
Германов. Да потом у нас там всё. Быт, урановка, родина, встречи наши с ребятами… Да я не знаю… Театры с современным искусством хотя бы. А тут мы с тобой что будем делать? Чемпионат пожилых онанистов проводить?
Юрьев. Все как на Земле.
Германов. Да не смешно это. Ну, правда. Куда тут ходить? В курятник? На мельницу?
Юрьев. Ты чего боишься? Что тут некуда пойти? А там ты куда ходишь? Там что за жизнь? Постоянное оханье, что еще один год прибавился. А вот бы скинуть десяток… Ну, скинул — и что? Такой же охающий хворост. А здесь никому нет дела: поправился ты, постарел или напился. Лежишь весь день или стены красишь. Понимаешь? Ты делаешь, что хочешь и не нужно докладываться.
Германов. Ты еще вчера не собирался тут оставаться. Что в этом письме?
Юрьев. Собирался не собирался, это уже я и сам не знаю. Мне кажется, я всегда сюда собирался. Да пожалуйста, я прочту. (Достает из кармана листок). 

Тянется пауза, во время которой Юрьев складывает письмо, убирает его в карман, открывает и закрывает ящик комода, передвигает тарелку на столе, наливает воду в чайник, ставит его на плиту. Германов сидит молча: ему никто никогда не писал таких писем. Он понимает, что есть еще шанс — вспомнить про их дружбу, попробовать на ее плечах вынести Юрьева с планеты. Но не находит решимости заговорить о ней. Урановка стоит здесь же, на столе, но теперь не ее время. Теперь время — прощаться.

Германов. Ну что? Остаешься?
Юрьев (понимая всё). Остаюсь.
Германов. Ну, давай.
Юрьев. Ты хочешь… прямо сейчас лететь?
Германов. А чего ждать? Не завтракать же с тобой садиться. Это уж оставим другим космонавтам… Пока. (Обнимаются.)
Юрьев. Пока. Надумаешь — я здесь.
Германов. Еще бы. Ракету же я заберу… А запасной у тебя тут нет… Так что — только если я к тебе…

Снова обнимаются и не плачут лишь потому, что не привыкли. Германов выходит из дома и идет, не оглядываясь. Он знает, что возможность оглянуться у него еще будет, там, перед лесом. Столько всего произошло за эти дни, что события не успели даже превратиться в воспоминания. Но, уверен Германов, еще успеют. 

Он сам не понимает, что тяжелее: покидать Юрьева после сорокалетней дружбы или что теперь ему, Германову, сидеть одному до тех пор, пока внутренняя его Мартина не погаснет. Да и зажжется ли?.. 

Парк, балконы, их улица и весь город кажутся ему вдруг ненавистными… Уже не накрыться, как в детстве, одеялом, представляя кровать своим маленьким таинственным жилищем. Не провести карандашом по бумаге, объясняя каждую линию как стрелу, нацеленную в будущее. Впереди тягучие неподвижные дни, когда собачий лай ранним утром — событие, заслуживающее рассказа… 

Еще Германов думает, насколько чужую жизнь прожил Юрьев, как тяжело ему приходилось в минуты земной маскировки… А ведь никто даже не заподозрил в нем пришельца: так блестяще он произносил реплики, так уместно действовал на полузнакомой сцене… Сколько их еще на Земле ― космических путешественников, обреченных носить фальшивое лицо? Коснутся ли их взоры родных планет: хоть когда-нибудь, хоть перед самым финишем… У леса Германов оборачивается. Оказывается, Юрьев уже совсем далеко. Он сидит на скамейке, напоминая сейчас десятилетнего себя с фотографии, снятой со стены.